БАБУШКА

Собственно, это присказка. А вот — сказка... Я в гостях у Марии Мироновны Тищенковой, моей, как оказалось, землячки. Мы жили в одном селе, только мне года три было, а ей уж за тридцать. Понятно, что пересекались только наши старшие родственники. Даже ее дети были втрое старше меня.

Родилась Мария Мироновна в 1931 году, сейчас ей 86 лет. Ну, скажу я вам, чистый Чапай. Ее так и зовут родные, добавляя (с придыханием) в это прозвище много любви и почитания. Бабушка, что называется, командир в большом семействе, руководит из своей комнаты в большой квартире всем и всеми. У нее удивительная комната: старинная кровать с коваными спинками. На спинках — «шишечки»! На стене ковер — на полотне маслом нарисован незамысловатый сюжет: лебеди, кто-то целуется... На подушках — накидки. На стенах, за желтыми занавесками, висят пучки каких-то травок: сама собирала и сушила. И почему-то оцинкованный таз! Логика у бабушки железная: это я нажила. Все — мое. «Помру — нехай все куда хотят, девают...» Разрешила только телевизор поставить да маленький диванчик, чтобы кровать не мять: «Люблю, дочка, передачи, где политики ругаются! Дураки... Пороха не нюхали. Про войну тебе рассказать? Я хорошо ее помню».

В самом начале июня 1941-го второклассница Маша и ее мама уехали в Новороссийск, к родне. В наших степях воды особо не было, а у нас в селе Садовом и вовсе — один лягушатник, в котором с одного края коровы пили, а с другого — дети купались. А тут — море! «Не помню, как ехали. Ну да это и не главное. Главное — я столько воды вообразить не могла! И мы из той воды не вылезали с утра до вечера. И я, и мама. Дома остались бабушка, отец и двоюродный брат – приехал отцу помогать перекрывать крышу. Ну, а нас, значит, чтоб не мешали, удалили (смеется). 21 июня, вечером, мама вдруг разболелась: плачет — сердце жмет, больно, тревожно как-то. Пришел врач, сказал, ничего страшного, выпейте валерьянки... Ну выпила она той валерьянки, а толку нет. Уже до слез, до дурноты: тревожно на душе, и все. Промучились мы всю ночь с ней. Мне-то уж десять было, большая девочка. Мама не спит, и я рядом плачу... А на утро, еще не передавали никаких сообщений, мы уже знали — война! Мама как-то разом успокоилась, стала собирать вещи. Родня уговаривает: пересидите у нас эту войну! Да в два месяца все кончится! Куда там: мама рвалась домой».

Обратный путь Мария Мироновна пыталась восстановить в памяти, но, кроме того, что доехали быстро и на поезде, ничего не вспомнила. А в Ставрополе на какую-то попутную машину сели - и домой. Никаких препятствий, ничего.
Дома их ждали с тревогой: отец уходил на фронт. Мужчины-соседи уходили на фронт. Крик, плач, пьяные песни, танцы в кругу... Село казачье, у нас жили и переселенные еще Екатериной, и пришедшие в голодные годы с Дона. Если бы кто слышал, КАК они говорят — ничего бы не понял. Уж полвека прошло, как меня оттуда увезли, а привычка иной раз вворачивать словечки осталась. Ну вот... Уходили мужья, сыновья, братья. Оставшимся пришлось пережить долгие четыре года самой страшной войны столетия.

«Отца мы проводили, и главой семьи стала бабушка — Клавдия Степановна. Бабушка у нас суровая была, прямо скажу — грозная старуха. В доме две невестки, проводила баба Клава двоих сыновей. Ну и я. Первое время война казалась где-то там, далеко, и как будто ничего не происходило. А через месяц пришли первые письма и первые похоронки. Ой, сколько баб выло по дворам! Мы тоже получили весточку: отец писал, что трудно приходится, что воюет, а остальное было вымарано кем-то. Вот тогда мы, наконец, поняли, что эта война не на пару месяцев... Бабушка все взяла в свои руки и командовала нашим маленьким семейством грамотно: все силы были брошены на работу в колхозе, на работу на огороде. А он был не маленький! А на «задах» (за огородами) у всех сельчан были сады. Вернее, когда-то был посажен огромный и длинный вишневый сад. И колхозники его просто поделили на части. Бабушка взялась за «подсеивание» всего, что только можно было сохранить в леднике зимой. Мы доверху наполнили картофельную яму, птицу, которую надо было кормить, порубили и тоже отправили в погреб, на лед. Запаслись всем, чем только можно. Работали по ночам, но все успевали и в колхозе, и дома. И первую военную зиму прожили сносно: бабушка Клава распоряжалась продуктами, оставляла на посев картошку, у нас были семена... И даже молодая телочка, ждали, что вот, может, отелится, будем с молоком. Весной 1942-го отсеялись, посадили огороды, и снова работа без конца и края. Мне тоже нашлось дело: бабушка варила вонючее мыло, я стирала одежду, чинила, что порвалось. Взять новое было и раньше негде и не за что, а теперь и подавно. Чтобы попасть на базар в Александровское, надо было пройти 17 километров в одну сторону. Ходили... Туда с картошкой на чьей-нибудь подводе, обратно — нагружались хлебом: мельница наша встала, муку не мололи, да и не было ее, той муки...
И, знаешь, детка, каким-то ветром принесло слово «голод». Его и ждали, и боялись, потому что мы все знали, даже я, маленькая, что это такое. Продукты делили буквально по крохам, главная еда — картошка. Бабушка наварит полный чугунок, и вот вам — на весь день. К картошке добавляли каймак (кислое молоко), лук, зелень с огорода, огурцы. Изредка были яйца: оставшиеся куры как ума решились — перестали нестись. Пара яиц в день, мука с сушеной лебедой... Начинался голод: все, что вырабатывал колхоз, шло на фронт. На бойне солили мясо в бочках, а всякую требуху можно было выменять потихоньку у забойщиков. Но на что менять? А не на что... Бабушка не покладая рук все что-то делала, белила, полола, складывала, копала еще один погреб зачем-то. Чутье у бабушки было - в июле - августе началась массовая эвакуация: увозили шерсть, мясо, угоняли скот, «ушла» и наша телочка, уводили тракторы... В общем, все, что можно было. И в самом начале августа в село вошли немцы. Кажется, числа седьмого...»

Добавлю, что село было маленьким, одна длинная улица, механизированный двор, в конце села - кошары, где-то в степи опять кошары... Колхоз большой, но, как бы сказать, не компактный. Нужно день потратить, чтобы обойти. Немцы не торопились. Уверенно втягивали в село хвост колонны из машин, мотоциклов, даже танки были. Народ прятался за заборами. Детвора перестала гомонить на улице: все испуганно выглядывали из-за плетней на невиданных еще фашистов.
«Они, дочка, были так одеты... Чудаки какие-то. Поверх штанов трусы, длинные. Короткие сапоги, все в ремнях, с оружием все. И сразу же пошли по дворам. Как только прибыли, так и пошли. Ногами выбивали двери, брали все, что им понравилось, если хозяйка пыталась отобрать — ее тут же били. Наша бабушка и тут преуспела: вместе с невестками она приводила в порядок сарай - белила стены от клопов, настилала доски для лежанок, мастерила подобие печурки. И за день до оккупации перетащила в сарай перины, подушки, одежду. Что лучше - спрятала. Что похуже — постелила на топчаны. И теперь это было наше жилье: в нашей хате поселились немцы. Четверо! Все молодые, рослые такие. Мы их боялись, старались лишний раз на глаза не показываться. Все, кроме бабушки. Она в первый же день пошла «знакомиться» с новыми хозяевами, спрашивать, надолго ли приехали?.. Надела полный казачий наряд: черную длинную юбку на завязках, зеленую атласную кофту с оборками на груди, белый фартук. Была она высокой, чем-то похожей на Нонну Мордюкову.