Alma mater ставропольских писателей

Два года назад добрые люди к моему 70­летию сделали неожиданный сюрприз ­ подарили две толстые тетради, около 90 страниц рукописного текста, о которых я совершенно забыл.

В одной тетради было начало моей повести «Венец творения», во второй ­ очерки о Ставропольском педагогическом институте, где я учился на историко­филологическом факультете в 1953 ­ 1958 годах. Они были написаны к 25­летию СГПИ (то есть ровно 50 лет тому назад), нигде не печатались, как и повесть. Я прочитал все, чуть ли не со слезами на глазах, вспомнил таинственную
А. А. Л., которой на обложке посвящены наивные, как сами очерки, юношеские стихи.

Некоторые герои моих очерков ныне почти забыты, другие стали известными и... тоже почти забыты, хотя много сделали для культуры Ставрополья.

Вадим Бeлоусов, историк по образованию, работал в газете «Молодой ленинец», в альманахе «Ставрополье», в газете «Ставропольская правда». Автор ряда книг, первая из которых «Под полом шуршат мыши» нашумела в свое время. Писал очерки, критические статьи, был принят в Союз российских писателей.

Александр Поповский, историк по образованию, работал в школах Тувы, затем в профтех­училищах Ставрополя, печатался в газетах края, в различных сборниках, альманахе «Ставрополье», журнале «Южная звезда». Наиболее известна его повесть «Предел допуска», изданная в Ставрополе в 1990 году. Сейчас живет в Германии.

Игорь Романов, филолог, участник Великой Отечественной войны, работал после института в газетах «Советская Калмыкия», «Молодой ленинец», в альманахе «Ставрополье», редактором Ставропольского книжного издательства, автор почти 20 поэтических и прозаических книг. Известный поэт, член Союза писателей России.

Юрий Мацарев, тоже филолог, был артистом Ставропольского драматического театра, Севастопольского театра, играл во многих кинофильмах советского времени. Сейчас живет в Севастополе, руководит детской артистической студией.

Карп Черный, педагог, участник Великой Отечественной войны, работал в школах, в газете, в издательстве, с 1933 года преподавал в СГПИ, был деканом, завкафедрой. Карп Григорьевич начал писать в 20­е годы XX столетия, много лет был главным редактором альманаха «Ставрополье», руководил краевой писательской организацией. Черный был известным писателем, общественным деятелем, членом Союза писателей СССР с 1958 года. Он автор многих книг о Пушкине, Толстом. Наиболее известен его сборник избранных произведений «Звенья», вышедший в свет в 1972 году. Умер 18 сентября 1985 года.

В моих студенческих очерках упоминаются и другие люди. Например, писатель И. Егоров, преподаватели Серебряков, Костин, студенты Кошелев, Коротин, Николай Костинников, Василий Медведев, Анатолий Иванович Лопырин, доктор наук, Герой Социалистического Труда, или преподаватель, критик Вениамин Михайлович Тамахин, чья книга о стилистике Шолохова стала в свое время учебником для студентов СГПИ… Это были знаковые фигуры не только на Ставрополье. Они оказали огромное влияние на сотни и тысячи людей. В том числе и на меня. Низкий им за это поклон, живущим и умершим. Все они, бывшие студенты, преподаватели, ученые, литераторы и журналисты, общественные деятели, сделали скромный пединститут и нынешний университет настоящей духовной alma mater...

Первый раз я попал в здание пединститута еще будучи учеником средней школы № 3. Я и двое моих друзей с улицы Подгорной, Вовка и Виктор, вошли в институт через черный ход, со двора, где не было дежурных ­ дюжих студентов спортфака. Оглядываясь, мы проскочили по длинному узкому коридору до лестницы, которая вела на второй этаж, где был зал. Там затерялись среди студентов, большинство из которых были девчонки. Одна из них Лида ­ за ней ухаживал Виктор, студент стройтехникума, ­ пригласила нас, не имевших официальных пригласительных билетов. Мы были ташлянской «шантрапой», этикета не знали, не умели ухаживать за девочками, чуть что ­ ввязывались в драку. Эрос уже начал посещать нас, но хорошенькие студентки избегали общения с «фулюганами».

Я стал бродить по коридорам, узким и мрачным. Они подавляли меня, привыкшего к нашей простой светлой школе. Я тогда не знал, что нахожусь в здании бывшей духовной семинарии. Лица танцующих девочек казались мне бледными и даже серыми. Мне даже вспоминался Короленко и его «Дети подземелья».

Я окончил десятый класс и, конечно, думал, куда мне следует поступить. Я мечтал о путешествиях, как Пржевальский и мой прадед Иван Чернов. Я хотел стать геологом, для которого крыша ­ небо, а постель ­ земля. Вот почему я после окончания школы поехал в Новочеркасск поступать на геолого­разведочный факультет политехнического института. Но там меня «зарезали» на экзаменах. Я не прошел по конкурсу и в самом мрачном настроении вернулся в Ставрополь, с месяц буквально выл от тоски, не хотел и слушать советы родственников, мол, поступай в пединститут, ты литературу любишь, давно сочиняешь стихи и даже романы.

Я недовольно фыркал и презрительно говорил: «Подумаешь, пед... Мрачный, холодный. Да и в роду у нас полно учителей без меня ­ тетя Фатима, тетя Тоня, дядя Гриша, дядя Петя»…

Среднюю школу я окончил худо, почти на одни тройки. По литературе и русскому были четверки. Пятерка была одна ­ по истории, наверное, потому что преподаватель по истории А. Беликов любил меня как сына. А моя тетя Тоня, «русачка и литераторша» в нашей школе, сердилась, когда я не мог разобрать «по науке» сны Веры Павловны, не знал до конца наизусть «Бородино», плохо спрягал глаголы, путал родительный падеж с винительным, и нехотя выводила четверку, но чаще ставила трояки.

Мой суровый отец, зоотехник по образованию, разведчик времен войны с фашистами, рявкнул: «Тогда иди работать!»

Работал на стройке. Не понравилось. Мама, знакомая с юности с Анатолием Ивановичем Лопыриным, предложила идти к нему лаборантом. Лопырин был заведующим ЛИО ­ лабораторией искусственного осеменения ВНИИОКа, на войне потерял зрение, и я мог быть ему полезным в работе.

Что я делал в ЛИО? Читал Лопырину книги, писал под его диктовку, мыл полы, помогал его жене Нине Викторовне оперировать овец. Потом таскал этих овец на своем загривке, смотрел в микроскоп до боли в глазах. А в свободное время сочинял разную чепуху, читал Вергилия, Овидия, Лукреция и других древних. Почему­то книг этих авторов было много в библиотеке ВНИИОКа.

Много у меня было бесед с умнейшим Анатолием Ивановичем. От него узнал о доминанте Ухтомского, об учении Павлова, о том, что надо развивать в себе художественное мышление, воображение, знать русский язык не на тройку, а на пятерку и даже лучше. «Из тебя, Вадим, может получиться неплохой литератор, а потому поступай в педагогический. Не важно, что это провинциальный институт. Там преподаватели не хуже московских», ­ говорил Лопырин.

Анатолий Иванович все­таки убедил меня поступать в педагогический. И я вторично попал в мрачное здание института в августе 1953 года, чтобы сдавать вступительные экзамены.

В коридорах и во дворе кричали и смеялись многочисленные абитуриенты, в основном девушки. Ребят было мало. Один из них, высокий юноша с уклончивым взглядом, говорил: «Серебряков свирепствует. Он даже не стесняется искать шпаргалки в карманах. Эх, жизнь поломатая, трактором перепахатая... даже в пед я, видно, не поступлю!».

Когда нам сказали, что надо заходить в 60­ю аудиторию, все внезапно умолкли. Заходили робко, по одному, стремясь сесть за последние столы, чтобы быть поодаль от зорких глаз экзаменаторов.

Я сел за первый стол, где уже был высокий брюнет в потертом пиджаке. «Я Мацарев... Юрка, ­ шепнул он. ­ Ты хорошо знаешь русский?» Я неопределенно пожал плечами: хотя мои тети­учительницы считали определенно ­ Владька знает родной язык, потому что много читает с раннего детства. Я кое в чем помог Юрке, и мы благополучно написали свои сочинения. Я получил четверку, Юрка ­ трояк.

Устный по литературе мы сдали на четверки. По истории я получил «пять», бедный Юрка ­ «три». Но оптимизм не покидал Мацарева. «Нас, парней, как видишь, очень мало. Все равно возьмут... на развод. Лишь бы не было двойки». Немецкий он, как и я, практически не знал. Но я бойко мог читать немецкий текст, с трудом переводил его, и потому мне поставили трояк, а Юрке помогла сестра моего товарища по улице Подгорной Валя Заревина.

Мы были приняты, как я понял, с грехом пополам. А многие девочки, набравшие баллов больше нашего, ­ нет. Может, нас приняли еще потому, что после школы мы успели поработать и имели трудовой стаж в отличие от девочек.

И вот самая первая лекция для нашего курса. Из 75 человек – всего пятеро парней. В аудиторию стремительно вошла Ушакова. Осмотрела нас большими умными глазами и сказала: «Буду вам читать введение в языкознание».

При этом добавила, что она «педагога зловредная», а мы все, наверное, ортодоксы. «Меня студенты называют «организующей ролью грамматики» или Елизаветой Михайловной, ­ продолжила она громком шёпотом. ­ Я вижу в ваших глазенках недоумение. Но ничего, со временем оно рассеется».

В полный восторг привели нас лекции Карпа Григорьевича Черного. Он не читал лекции, он доверительно беседовал с нами. А знания его в зарубежной литературе были просто необозримыми. Я слушал его, раскрыв рот, забывая вести записи.

До этого я знал Карпа Григорьевича и его друзей­писателей Чумака, Егорова, Бабаевского в иной ипостаси. Это были великие рыбаки­сарматы, пропадавшие на Сенгилеевском озере…

Однажды во время большой переменки ко мне подошли трое парней. Один ­ высокий, черноволосый, с усиками, другой ­ маленький, мне по плечо. Третий ­ грузный, с глазами навыкат. Он­то и спросил меня:

­ Вы, говорят девчонки, что­то пишете?

­ Балуюсь, ­ отвечал я.

Тот, что с усиками, усмехнулся:

­ Мы ­ тоже. Мы представители институтских литературных сил. Я Вадим Белоусов.

Маленький сообщил:

­ И я Вадим… только Кошелев.

Грузный отрапортовал:

­ Васьков... Володька.

Еще несколько парней подошли к нам. Это были Саша Поповский, Саша Коротин. И среди них был Женя Останькович, которого я знал с третьего класса. Тут же появился мой одноклассник по третьей школе длинноногий Герман Беликов и начал всех нас призывать бросить литературу и на каникулах отправиться в горы. «Представители литературных сил» вежливо попросили его «шагать на свой геофак», а мне предложили написать грубую, мускулистую (обязательно стихами) драму «в духе Лопе де Вега».

­ Я в ней буду играть главную роль. Роль дона, которого раздирают любовные страсти, ­ говорил Васьков. ­ Другой дон ­ его противоположность, тихий и робкий, весь в себе. Его сыграет Кошелев. Сюжет твой.

­ А меня возьмете? ­ спросил подскочивший из дальнего угла Юрка Мацарев.

Немного позже я сочинил драму, как того хотел Володя Васьков. Она, если мне не изменяет память, называлась «Мужские забавы донов». . .