Батюшка

У меня в руках коричневая клеенчатая тетрадь. Ее принесли двое совсем молодых ребят, юноша и девушка. Оказалось, они супруги. Недавно разбирали вещи покойного деда. Умер недавно, молодоженам осталась квартира: ее он завещал внуку, обожавшему дедушку с самого детства. Был дед, Юрий Иванович, стариком зажиточным: когда-то ему досталась хата в одном из смоленских сел. В Ставропольский край переехали после победы. Жили в пригородном селе, где внуков и правнуков «сдавали» родители на все лето. Потом дед, как ветеран, получил квартиру в Ставрополе. И умер... 

Вот и нашли потомки в старом чемодане и костюмы, и эту тетрадь. Костюмы отнесли в химчистку и передали куда-то в церковь. Книги оставили себе: там на полях рукой деда были сделаны пометки. А тетрадь... Ну можно назвать ее дневником. Там он аккуратно с конца тридцатых годов коротко записывал все, что считал нужным: восход солнца, закат, тепло-холодно, купались на речке...

22 июня 41-го. Мальчик пишет о выпускниках: «Всю ночь пели, танцевали под окнами, спать не давали... Тили-тили тесто. Утром — дождь, но тепло. В обед всех мужиков согнали в военкомат, а уже потом мы узнали, что началась война».

У тех, кто успел уйти на фронт, были некоторые надежды на выживание. Но первые, 24 июня, бомбежки сорвали и призыв, и вообще все: Смоленск разрушили, села горели. Те села, что были как бы укрыты лесом, устояли: с воздуха не видно.

Мальчик писал простым и понятным языком: как укрывались от бомб, как прятали беженцев и попавших в окружение красноармейцев. И про то, что некоторые смоляне перешли на службу к немцам: не простили большевиков...

Чтобы как-то прояснить положение дел в оккупированном Смоленске, я перебрала много документов, книжку у себя нашла. В первые же дни войны партийные организации не убегали с фикусами подальше от фронта. Было создано 150 партизанских отрядов, даже в городе были ячейки. Когда о положении дел узнало правительство, в партизанские леса начали присылать газеты: «Правда», «Комсомольская правда», еще какие-то... Всего почти полмиллиона экземпляров. Немцы в ответ могли только убивать. Так были сосланы и убиты в гетто более четырех тысяч евреев.

Были и предатели, но они скоро поняли, что лучше помалкивать, иначе к тебе из леса придут.

Вернусь к дневнику. И тут просто: заход-восход, ушли всем селом в леса к партизанам. Мужчины «сколотили» чуть ли не полк: сельчане, горожане, окруженцы. Отряд так далеко был спрятан в лесу, что к ним и наш самолет прилетал. Была рация, была баня, женщины готовили из того, что привезли из дома. Голод чувствовался, но не особо.

Однажды, уже осенью, кто-то из сидящих на высоком дереве, специальный «впередсмотрящий», увидел столб дыма. Что там может гореть — не понятно. Собрали небольшой отряд и отправились на разведку. Обратно вернулись через сутки, ведя чуть не под руки странного старика, да еще истошно орущую давно не доенную козу.

Все, кто был в лагере, остолбенели. Многие слышали, что в лесу живет то ли монах, то ли отшельник, бывший кулак. Но когда увидели вживую, поняли — монах. В странных одеждах, в черном капюшоне с нашитыми белыми крестами. Монаха, а точнее, схимонаха, давшего обед отречения от мира, еле усадили на поваленное дерево. Тут же к нему кинулись женщины, обнимали, целовали, несмотря на рваные одежды, целовали и их. Потом выяснилось, что непонятно, каким образом, может, от бомбежки, его скит содрогнулся и одна лампадка опрокинулась. Батюшка боролся с огнем в одиночку, снимал со стен иконы, выбрасывал их на улицу, искал мешки, чтобы их упрятать. Когда занялась крыша, побежал спасать козу, и успел. Сидел на пригорке, обнимал мешки с иконами и плакал, глядя, как горит его жилище. Молился и плакал. И тут из кустов вышли люди в телогрейках: «Пошли, отец, тут уже все сгорело...»

Монах тяжело поднялся, закинул на спину мешки с иконами и, кряхтя, попытался идти. Козу привязали и повели, доить было некогда: проверить, что горит, могли и немцы. Мешки с иконами разделили между собой: легче нести.

В общем, батюшка из схимонаха неожиданно для себя стал просто монахом. Женщины отмыли его в бане, кальсоны не дал снять - не положено. Его постригли, и из лохматого человека получился вполне себе симпатичный священник. Но у него была своя миссия: он схимонах. То есть его задача уйти от мира и молиться за этот мир. О себе не думать.

Больше всего недовольным появлением отца Иоанна остался командир отряда.

Ну где это видано, чтобы в партийно-комсомольском полку завелся поп? Да не простой поп, а какой-то особенный, но командиру-то они все на одно лицо и бороду одинаковы. Ну раз привели, пусть под ногами не мешается, не до него, война идет. Не увидел командир глубоко посаженные старческие острые глаза, не понял, что на войне нет (ну нет!) атеистов. И очень был зол, когда к монаху то и дело подходили за благословением те, кто уходил на задание. Особенно пожилые. Прямо орал на них: «Я вас что, не благословляю?!». Партизаны прятали глаза, но все равно шли к батюшке. Жил он скромно, в самодельном шалаше, ел, что давали с кухни, все, кроме скоромного.

К нему вереницей шли женщины за покаянием и благословением. И командир не выдержал! Собрал мужиков, дал неделю, и застучали топоры: батюшке построили что-то вроде и жилья, и церкви. Борода его снова отросла, глаза укрылись за бровями, жил он молча и почти день и ночь стоял перед спасенными иконами на коленях.

Однажды разведка донесла: расстрелян командир одного из отрядов в городе. Хоронить нужно тайно на городском кладбище. Но матушка погибшего никак не хочет без отпевания. А местные священники просто побаиваются. Может, нашего переправим?..

Батюшка молча собрался и пошел в ночь с другим отрядом. Все сделал, как надо, вернулся и пришел на доклад к командиру. Попросил всех выйти: нельзя ему особо общаться ни с кем. Но с командиром вот надо, и все. Разговор был примерно такой: «Хоть и недолюбливаешь ты меня, это не мой грех. Не надо. Но за управой я приметил две зенитки и два танка. Один танк за магазином, там же и зениток припрятано много. У людей тихонько поспрошал, сказали про гарнизон. Небольшой, где-то рота. Люди запуганы, но еще кое-что мне показали, где чего у немцев припрятано, где заминировано. Спасибо, что позволил отпеть...» Командир открыл рот: «Да тебя наградить надо! Мои люди про танки знают, а вот другие сведения на вес золота». «Не надо меня награждать. Только найди мне перстень, ну такое большое кольцо». Вмиг нашли. И батюшка сам пошел в разведку. Ясным днем. Дозорные видели его долго. Вот он подошел к группке немцев, о чем-то говорил с ними на пыльной дороге. И вдруг один из них стал на колено и поцеловал кольцо с красным камнем. В руках у батюшки была корзинка, там сверху лежали баночка меда, яйца, сало... Все отдал немцам, тряпочкой прикрыл корзинку, сказал, что в это время в народе венчаются, он идет благословлять. Немцы только что не целовали его руки и что-то говорили. Подарок молодым передали и даже плакали... И не знали, что в корзинке двойное дно, и внизу лежат куски тола. Взрывчатки, похожей на куски мыла. Вернулся батюшка под вечер. Командир: «Как ты с ними говорил, о чем?» «На немецком, я греческий и латынь знаю... Умирать не боюсь, а немцам говорил, что такие молоденькие в такой ад попали... Идите, сынки, домой, пробирайтесь лесами к мамкам. Я священник, мое дело наставлять и всех прощать. Вот это кольцо целуйте, у вас так положено».

Теперь фашисты знали батюшку по капюшону с крестами. И тоже просили благословения, но благословлял он своими словами, говорил, что пора домой. Кто-то стоял «в дозоре» и при появлении офицера давал знак. Батюшка как в воздухе растворялся, чем еще больше пугал немцев. Да и офицеры были рады, что к ним приходит святой отец и говорит с солдатами: все моральная поддержка. А уж содержание разговоров держалось в тайне и на беседах были одни и те же солдаты. Одного, совсем мальчишку, он и привел в отряд. «Ну а что я сделаю? Увязался, аки пес бродячий... Тол все равно отдал, кому надо». Немецкий мальчишка сперва испугался, но батюшка долго беседовал с ним, и с тех пор немец прислуживал святому отцу, был крещен в православие и радовался, что появилась возможность остаться в живых: в отряде спокойнее, чем на улицах города, где «бесчинствуют» партизаны, а немцы уже своей тени боятся. Фашисты озверели совсем, вешали и стреляли всех, кто казался подозрительным.

25 сентября 1943 года Красная Армия начала освобождение Смоленска. В этот же день в своей келейке тихо скончался схимонах Иоанн. Рядом сидел Роланд, немецкий мальчишка, плакал, говорил, что «фатер шляфен». Да, он уснул. Вечным сном.

2 октября отряд влился в части Красной Армии, Роланд тоже пошел с ними. Командир на расспросы хмуро отвечал: «Эстонец. По-русски почти не говорит, а мы по-эстонски. Как забрел к нам — не знаю. Документы выдали, спецотдел проверил. Эстонец он». Козу подарили женщине с кучей детей - своих и приемных. И пошли на Берлин. Через девять месяцев многие расписались на стенах рейхстага. Семья Роланда пришла в штаб дивизии, где располагался и командир смоленского отряда. Звали к себе на ночлег, но командир махнул рукой: «Идите! Спасибо за сына, хороший боец. Роланд! Награды не забудь, да еды своим прихвати! Война еще будет постреливать...» - «Герр командир! У нас еще есть кофе... Будьте нашим гостем!» - «Буду, куда ж деваться...», - пробурчал командир.

Это был длинный рассказ. Честно, но я и от себя добавила: просто мысленно переселилась в этот отряд. В тетради нет имен, видно, мальчик понимал, что попади дневник в руки врага, никому бы несдобровать. Даже немцу я имя придумала. Ну... Простите меня. И Царствие Небесное схимонаху Иоанну. Его просто звали Батюшкой. Нет ни фотографий, ни точных описаний его святого бытия со своим народом, но я его как-то представляю вот таким. Добрым и сердитым, веселым и всегда на страже своих икон. Своего народа.

Хозяин дневника упокоился рядом с матушкой и супругой в селе Александровском. Внук плакал, прижимая к груди дневник... В армии не плакал, а тут вот... 

Читайте также: "Возвращение к жизни".