Чтобы втретить эту женщину…

…Галина уезжала в Германию, покидая Родину, Ставрополь, ставший любимым городом, навсегда. В багаже немного денег, вырученных за «трешку» на городской окраине, немного вещей. Муж и двое маленьких детей, все старающихся обнять плачущую бабушку… Баба Шура сначала сдерживала слезы, потом они уже сами текли по щекам, и никакой платок им не был преградой. Галя и ее муж Федор нервничали: поезд задерживается, в Москву прибудем в неурочное время, там надо как-то еще дождаться самолета на Мюнхен. Сложная траектория отъезда осложнялась тем, что за окном был 90-й год. Со всеми его «радостями»: чтобы взять в дорогу мыло, кусок пришлось «перепилить» горячей струной пополам. Одна половинка про запас, из Москвы, одна – до Москвы… Кто сейчас это вспомнит?!

Германия встретила нерадостно. Холодный май. Причем прибыла семья туда аккурат девятого. Когда у нас старики надевали награды… Сначала «лагерь» переселенцев и пара телефонных звонков: «Ой, тут белочки под окнами! Красота какая везде! Йогурты всякие, колбаса!»

Потом – квартира, какую удалось снять, не очень удобная, но двухкомнатная, в старинном доме с мраморными лестницами и сварливой немкой-соседкой снизу. «Что бы у меня на пол ни упало или дети расшалятся, тут же скандал: понаехали тут всякие русские!..»

Отец семейства устроился на работу. Мебель для квартиры насобирали на специальных площадках, куда очень аккуратные немцы свозят отслужившее свое добро… Работа у отца была очень и очень тяжелой: на стройке, среди таких же, как и сам, приезжих, практически «безъязыких», русских, турков, югославов. Хозяин, хоть и старался быть «своим парнем», но на всякие там улучшения условий для рабочих не шел: и так сойдет. Гастарбайтеры, пусть работают!

Так прошло четыре года. Сын Андрей как-то сразу стал «немцем»: и язык ему дался практически без труда, и в школе претензий от немецких педагогов почти не было. Младшая, Катюша, долго не могла говорить на чужом языке… Галина, чтобы хоть как-то помочь детям, и сама старалась учить немецкий, изучать всякие школьные науки. И была по немецким законам еще, в общем-то, никем. Только через четыре года дали гражданство. В паспорте написали «дойч», и вроде можно было бы вздохнуть… Все, сама немка «с правами», муж – немец этнический, дети, соответственно, тоже. Можно начинать жить заново.

И тут глава семьи… погибает, разбивается на стройке. Хозяин не дал где-то там закрепиться как надо - и все: двадцать один день в больнице… За это время не худенькая, в общем-то, Галя, сбросила четырнадцать килограммов… «Я все сидела в больничном коридоре у его палаты и смотрела. Вот опухоль на голове стала меньше: надежда… Вот лицо посветлело, стало обычным, только все в бинтах – надежда… Вот глаза как будто силится приоткрыть – опять надежда… Дома – не знаю, что дома… Дети сами по себе, подруга там за ними присматривает, родственники мужа. И вот однажды подходят врачи с бумагами: нужно отключать агрегаты, питающие тело. Мозг умер. Вообще не помню ничего. Очнулась дома. Приехали его братья (они давно в Германии), что-то говорили мне… Похороны, цветы, поминки… Все – мимо памяти».

Пришла в себя, когда стали приходить счета на то, сё… Что могла – оплатила, а остальное? Что-то родственники помогли… Оформлять пенсию? О, господа!.. Вы не знаете, какая бюрократия в Германии! Два года мурыжили, гоняли из отдела в отдел, за каждой бумажкой приходилось с переводчиком бегать… Сама учила немецкий теперь по необходимости: без языка там делать нечего. Еще при жизни мужа пошла в какую-то «рабочую» школу, осваивать профессию для работы в известном, практически градообразующем автомобильном концерне. Относилась тогда к обучению, как к баловству какому. А потом, когда осталась одна с детьми, без денег, практически без жилья, схватилась за обучение, как за соломинку утопающий. Два года училась, а школа платила какую-то мизерную стипендию. Так и этому рады были…

Через год после смерти мужа вдруг заметила, что на нее заглядывается немец один. Высоченный, белый такой весь… Вроде ничего оказался, хоть и невзлюбили его дети, да и сама Галина временами чувствовала внутренний протест: ну наш, русский мужик, наизнанку для любимой вывернется! Хотя бы на первых порах. А этот… Ну просто патологический жмот или просто такой экономный… Кто их там разберет? Немецкий язык знала уже достаточно хорошо, чтобы просто выставить его за дверь. Плакала потом, но рассудила правильно: уж лучше голодать, чем что попало есть…

Работала сама, дети учились… Какие-то денежки завелись, совсем небольшие. Квартиру, к радости злобной соседки-старухи, поменяла, мебель купила новую. Все, как у всех. Дети пенсию получают, сама тоже, «за утрату кормильца» по-нашему. Даже машину, красавицу, вишневого цвета, умудрилась поставить в гараж. Хоть в кредит, но все же… Да там все в кредит!

Радость! Андрей женился! В 18 лет… В магистрате чуть в обморок не упали регистраторши: в Германии жениться принято, когда тебе за двадцать далеко, а то и за все тридцать. А тут – пацан какой-то. Эти русские такие загадочные… Невестка досталась хорошая: тоже «наша», из Казахстана. Высокая, статная… Да и умная, что тоже в Германии ценится. Родила погодков-деток: Стеллу и Отто. Не стали «русифицировать» потомство: все должно быть немецкое! В том числе и вера: каждое воскресенье молодая семья ходит к мессе в евангелическую церковь. Галя восприняла это как… Ну не как трагедию, а так: жаль! И что поделаешь?

У Кати, дочки, своя жизнь, свой жених. Того и гляди еще одна свадьба…

…Болезнь подкралась незаметно. Она лет семь сидела тихо, внутри организма, измученного, между прочим, и довольно тяжелой работой: на заводе не особо заботились о женщинах, таскающих на животах двухсоткилограммовые «верцойги» — ящики с гранулированной пластмассой. Хоть и кран в помощь, но все равно – очень тяжело подниматься по лестнице к жерлу огромного станка, чтобы все это высыпать.

Врачи вынесли вердикт: все очень-очень серьезно, есть определенная опасность для жизни. Чтобы ее, жизнь, попытаться спасти, нужно делать сложнейшую операцию. Слез было море. От ужаса перед предстоящим. От того, что, возможно, все: пора приводить земные дела в порядок…

Что она и делала первое время: какие-то счета оплачивала, бумаги разбирала, завещание писала… А потом они с подружкой Наташкой взяли и напились в кафе! Вот просто так: напились от души! Опять слезы: как быть. Если умру, не бросай детей… Платье на меня наденешь вон то, что я покупала, да так и не надела… Ревели две сорокапятилетние фрау до тех пор, пока к ним не подошел какой-то мужчина: да что у вас случилось?! В другое время Галя как-то промолчала бы, что ли? А тут – нате вам! И про свою горькую жизнь, и про мужа, и про операцию, и про детей, вот-вот будущих сирот… Ну и что же, что взр-о-о-о-слые… Мужчина слушал, пил там что-то, кивал, пытался вытереть потоки слез, был послан по известному адресу, но не пошел… А взял да и отвез ревущих подруг по домам.

«…Представляешь, просыпаюсь после операции. Ничего не пойму… Где я? Почему так больно? Свет яркий откуда-то бьет… Кажется, что закрыта не простыней, а куском грубой кожи: так все болело. Кто-то еще эту гадость под меня подтыкает, а больно так, как от наждачки… Кое-как «разглядываюсь»: медсестра ходит, что-то собирает на маленький столик. Укол сделала… Вроде чуть полегче стало. И тут до меня доходит, что в палате ТОТ самый мужчина, что в кафе с нами был! Как это я его запомнила?! Мы же вообще никакие были… Поворачивается: «Я представлюсь. Меня Марио зовут… Ты лежи, я все сделаю. Как надо…»

Две недели Марио не выходил из палаты. Две недели нес обязанности сиделки со всеми «прелестями» этих обязанностей. «Я его уже стесняться перестала. Он как-то так мне говорил: надо то, надо это, не капризничай… И боль куда-то уходила… Он мне про свою жизнь все-все рассказал. И что итальянец. И как без матери остался, и как вообще один в Германии в 14 лет оказался. И как работает тридцать лет на одном заводе… Ударник мой».

Они уже почти шесть лет вместе. Как нитка и иголка. Куда один – туда и другой… Они не богаты. Вкалывать, чтобы выжить, надо будь здоров как!

В свой первый приезд в Россию Марио, когда мы прятались с сигаретами «от тещи», за баней, вдруг сказал: «Заплакать что ли от зависти?.. Я прожил тяжелую жизнь…. Я прожил ее для того, чтобы встретить эту женщину…» И кивнул то ли седой, то ли просто «блондинистой» головой на Галю, сосредоточенно расчесывающую ногу: комар укусил…