ДЕТИ СТАЛИНГРАДА

Окончание. Начало в № 99 – 100.

Собрали собрание, прямо как в мирной жизни. Решили, что на улицу выходить только в случае крайней необходимости, раздобыть еду, что-то нужное для жизни. Отхожее место в дальнем углу подвала, там что-то вроде трубы, в темноте не видно, значит, туда ходим. Никто не ноет, мамы ищут выход из положения. Мы не знали, что целых зданий не осталось и ходить по городу больше нельзя, везде только ползком, укрываясь в развалинах. Восемь детей, из них трое маленьких, трое примерно моего возраста, лет восемь-десять, двое подростков. У одного очень плохое зрение, очки потерял, когда убегали от бомбежки. Одного помню – Миша. Шустрый был паренек, на месте не сидел... Мамы понемножку оборудовали подвал, поставили топчаны впритык друг к другу, накрыли их одеялами и матрацами – это была наша постель. В дальнем углу горел крошечный костерок: огонь берегли, дров было много, там же, в подвале, нашли то, что осталось от здания. Подкладывали щепочки... А ближе к зиме соорудили большую печь, дым выходил из-под стены подвала, особо и не разглядишь. Приносили воду, в нее засыпали горсть горелого зерна, и это была вся наша еда. Бутыль ставили под капающий кран. Было очень темно, но мы уже привыкли, да огонек нашего костра давал какой-то свет.

Не заметили, как исчез Миша: выбрался молча и пропал. Вернулся через несколько часов, когда его мама уже все глаза выплакала. Принес сухари, сумку картошки, и сам весь трясется от ужаса – пробирался, переползая через трупы и своих солдат, и немцев, и мирных жителей. У немцев шарил в карманах, нашел сигареты, немного кофе, немного сухарей. Пообещал под салютом всех вождей, что больше так делать не будет, не будет уходить без спроса.

Однажды услышали русскую речь прямо за стеной подвала. Осторожно выглянули: мимо шли строем несколько наших солдат. Они тоже нас увидели. Изумились: оказывается, «с земли» наш подвал вообще не видно. Но чтобы нас замаскировать, приказали уйти всем в глубь подвала, кинули в щель вещевой мешок с хлебом и брикетами каши, мы отдали им сигареты и бегом бросились в конец нашего убежища. Раздался взрыв, и на мгновение стало темно, а когда пыль осела, мы увидели, что щель наша входная на месте, только ее теперь прикрывает обрушившаяся стена дома. Миша выбрался, когда возвратился, сказал, что наш подвал выглядит, как груда развалин. Так мы прожили сентябрь – начало октября... И вдруг немцы! Мы слышали бесконечную канонаду, даже привыкли к ней, но чтобы оказаться по соседству с врагом? Даже представить страшно. Мы уже знали, что всех мирных жителей, кого они доставали из подвалов, ям и прочих убежищ, угоняли в концлагеря или в рабство в Германию. Видели мы и вереницы людей, понуро бредущих по дороге под конвоем фашистов, видели, как они расстреливают отставших от колонны. Мы же все равно выбирались на свет. Даже нам, детям, в минуты затишья разрешалось выйти и посмотреть на солнышко. Я сейчас вспоминаю, какие мы были чумазые, у всех вши, голодные... До сих просыпаюсь от голода, снится этот подвал, благословенный и проклятый неоднократно.

Ну вот... В конце ноября выпал первый снег. Для нас это было в радость: мы выставляли на улицу, под накрывшую нас плиту ведро и сквозь дыру снег тихо сыпался в нашу «посуду». К тому времени из развалин мамы добыли металлические миски, кружки, какую-то одежду. А однажды наша учительница принесла две санитарные сумки: сняла с убитых немцев. Это было большое дело: там нашлось лекарство от вшей! Обработали все, что могли, и наконец-то перестали чесаться. Ну и лекарства, многих мы не знали, но бинты и вата лишними не были. Еды у нас по-прежнему не было. Ели все, что могли добыть, и добывали все это под огнем, в развалинах. То крупу, то даже грудку сахара...

Тут добавлю: бои шли у нас над головами! Слышалась то немецкая речь, то русская, и мы боялись высунуться, кто бы ни говорил...

Уже снег лежал, нас, закопченных и голодных детей, выпустили на воздух. И лучше бы этого не делали. Повсюду из-под снега торчали руки, ноги, головы... Скрюченные, замерзшие, один на одном. Метрах в пятидесяти от нашего подвала стояла лошадь. Низко опустила голову, брюхо разорвано, внутренности краснеют на снегу... Мы закричали, полезли обратно: трупов уже не боялись, а вот убитой лошади испугались. Испугались бы еще больше, если бы знали, что она – живая! Стоит и не умирает! Кто-то из мам высунулся на улицу: лошадь стала на колени, потом медленно завалилась на бок. И тут случилось... Нет, не чудо, ужас случился: из каких-то щелей, ям, подвалов, развалин вдруг начали выползать, именно выползать, потому что немцы были рядом, люди! Боюсь, что лошадь была еще живой, когда ее начали рубить на куски. Мы тоже набрали мяса, затащили в свой подвал, в самый холодный угол, туда, где наметало снег. Впервые за несколько месяцев поели, потом у всех болели животы, а потом погиб Миша... Он снова выбрался из подвала, прополз между развалинами и напоролся на мину. Все, что осталось от мальчика, собрали на чей-то платок, и его мама даже не плакала, она только мычала на одной ноте: м-м-м... Похоронили Мишу в подвале, расчистили какой-то дальний отсек. Его мама перебралась к могиле сына и почти не показывалась нам на глаза. Мы ее звали-звали... А через неделю нашли ее уже холодной, лежащей на могиле сына. Так у нас образовалось свое кладбище.

К новому, 1943 году мамы приготовили нам подарки: в газеты завернули кулечки: кусочек сахара, сухарик, еще довоенные, наверное, сушки, такие маленькие бублики. Но самый неожиданный «подарок» ждал нас первого января: наша учительница, Татьяна Константиновна, затащила в подвал немца. Немца! Молодой, совсем еще мальчишка, раненный в ногу, без сознания, он, как тряпка, повис на ее исхудавшей руке. Все изумленно молчали. Женщина стащила свой матрац с лежанки, постелила на полу, положила раненого. У него была практически оторвана стопа. Она взялась молча колдовать с лекарствами и бинтами. «Таня! Зачем? Он же... Это же враг, Таня!» – «Если я его спасу, то и мой сын вернется. Все, не говорите со мной! Он, как мой Ваня, беленький, буду спасать». Он пробыл у нас неделю. Очнулся, испугался: решил, что в плен попал, хотя плен для многих был мечтой: это возможность выжить в русском аду. Потом увидел детей, немного успокоился, даже пытался поблагодарить за кружку воды. Татьяна ушла в ночь. Вернулась быстро: «Отто его зовут. Я решу его проблему, попытаюсь отправить домой». Мы решили, что она сошла с ума. Как отправить? Куда отправить?! Немцев громят по всему фронту, они, как привидения, бродят в развалинах. Все еще с оружием, все еще опасны. Замотанные в тряпье: Гитлер не удосужился обеспечить теплым обмундированием свою армию. С мертвецов снимали, надевали на себя.

Таня вернулась радостная и на немецком: «Отто! Смотри, что я нашла!» А нашла она истинную драгоценность для каждого немца, нашла в кармане убитого какой-то отпускной документ. Где-то в городе был небольшой аэродром, куда немцам привозили почту и забирали раненых и отпускников домой. Потом она ходила на разведку, общалась с какими-то людьми, кто видел этот самолет. И вот они вдвоем ушли, вернее, Татьяна на себе тащила щуплого Отто. И вернулась одна! Рассказывала, что да, самолет прилетел, его брали штурмом грязные, оборванные немцы, совали летчикам сигареты, хлеб, пропуска, документы на отпуск... В общем, ей удалось ввинтиться в эту толпу, втолкнуть Отто в самолет, там его кто-то подхватил. И когда уже дверь закрывалась, она услышала на ломаном русском: «Спасибо, муттер!» Самолет взлетел, на Татьяну по-прежнему никто не обратил внимания, и она благополучно, хоть долго петляя между развалинами и минными заграждениями, вернулась домой, в подвал. Ее встретила гробовая тишина. Потом ничего, разговорились. Январь прошел так же, как и все остальные месяцы, с одной только обсуждаемой новостью: наши близко, немцы бегут или сдаются. Еды по-прежнему не было, ели то, что удалось втолкнуть в желудки: не съедобное, но и не ядовитое – клей, куски лошадиной шкуры, опаленные, вываренные и порубленные ножом. Мы это ели... А когда наступил февраль, мы поняли, что наши муки кончились: второго февраля к нам в подвал заглянуло курносое и конопатое лицо в шапке-ушанке. «Вы тут живы? Ну и славно! Все! Мы одолели немца, сам Паулюс сдался! Фельдмаршал ихний! Во!» Сначала было тихо. Потом раздался робкий смешок, потом плач, все обнимались, достали всю еду, какую нашли, сходили к нашим солдатам, попросили у них еды, принесли ведро горячей каши! Я до сих пор ее помню, и вкус ее помню.

Идти нам было некуда: нашего дома не было, да и нашей улицы тоже. Так и жили в подвале, но теперь нам было посытнее, полевая кухня и на нас готовила, а потом нам ее просто подарили: пришла пора восстанавливать город. Мы сами ее топили дровами, сами варили кашу не только для себя, для соседей, которых видели один раз за все время осады. Они тоже голодали и их тоже заедали клопы, вши и всякая нечисть. Мы устроили большой банный день: мамы купали нас, детей, настоящим мылом! Купались сами, стирали одежду: теперь не страшно было идти на поиски воды, у соседей ее было предостаточно. Они, кстати, тоже не знали, что за подвал их приютил. Узнавали новости, наша маленькая семья стала буквально живой газетой.

И уже в марте, как только стаял снег, мамы ушли на уборку улиц, надо было захоронить множество погибших, в Сталинград шли эшелоны со стройматериалами, строительными бригадами. Появились «герасимовские» бригады, сталинградки, ударно работающие на стройках. Мы не были героями, мы просто жили на войне. Рядом с войной. Мы совершили главный подвиг: мы выжили!

Ну и напоследок: Татьяна Константиновна была осуждена за то, что оказала помощь немцу, на пять лет лагерей. Ее сын вернулся! И он был ранен так же, как белобрысый Отто, в ту же ногу, да почти так же. Лежал в госпитале, сверкал наградами. А потом уехал к матери в Сибирь. Там женился, там прижились и мать, и сын. Я вот часто думаю, что выжили-то мы благодаря нашим мамам. Сколько людей полегло! Сотни тысяч, сгорели в аду бомбардировок, обстрелов, подорвались на минах.

Я иногда езжу в Волгоград, уже как Светлана: не смогла жить с именем Сталина. Кланяюсь Мамаеву кургану, раньше пыталась найти место нашего подвала, да так и не нашла. Мама умерла рано, папа вернулся с фронта с медалями и без царапины, хотя служил в пехоте и прополз всю Европу... У меня уже немолодые дети, внуки создали семьи, есть правнуки! И все это вопреки войне. Такая моя жизнь...»