Мое русское поле

Только мой папа, добродушнейший человек на свете, мог это терпеть. Он, бедолага, никогда не имел счастливой возможности газетку до конца прочитать после работы. Стоило ему устроиться на диване, как я забиралась к нему на живот и требовала: «Пой!». Концерт по моим заявкам продолжался до отбоя. Голос у отца был великолепный — сильный и в то же время какой-то бархатный. Когда в папином репертуаре заканчивались народные, походные и военные песни, я словно заклинание произносила: «Спой про рябину». Не знаю, что я, на ту пору четырех- или пятилетняя кроха, понимала про женское одиночество, но на последнем куплете начинала кукситься, а на строке «Знать, ей, сиротине, век одной качаться» заливалась громким плачем.

Поэтому на «Рябину» папа обычно соглашался не сразу:

– Дочь, — почти стонал он, — опять ведь плакать будешь!

– Не буду! — я таращила на него свои честные глаза, обещая не проронить ни слезинки, и в результате каждый раз ревела как белуга.

Отец прижимал меня к себе и уже без всяких просьб заводил мою самую любимую:

Поле, русское поле,

Светит луна или падает снег.

Счастьем и болью

Связан с тобою…

Я затихала. Так обычно заканчивались наши музыкальные вечера.

Иногда папа выполнял еще одно мое детское желание: он брал меня с собой на работу, и я гордо заявляла домашним, что еду смотреть на русское поле…

Мне тогда казалось, что у поля, как у моря, второй берег далеко-далеко, и нужно только вырасти, чтобы сесть на кораблик и поплыть. Мне нравился горячий воздух и даже пыль над полем, которая тоже казалась мне золотой.

Много позже я поняла, что именно тогда — с этой песни, с этого поля-моря для меня начиналась Родина…

А через много лет именно этот отголосок из детства: «Мое русское поле» вдруг сдавил комом горло… Это было осенью 1999-го, на блокпосту на подъезде к станице Галюгаевской. Мы пропускали бронеколонну. Она шла оттуда, из Чечни. И была черной — в буквальном смысле. Черные машины, черные лица… Колонна, вышедшая из огня… А вокруг лежало уже убранное, не золотое, а сурово-серое — мое русское поле. И воздух, несмотря на ноябрь, казался горячим, и был он с привкусом гари.

«Господи, — подумала я, — кто бы мне сказал еще лет десять назад, что это увижу не в кино, а рядом, наяву, в своем родном крае…»

За несколько месяцев до этого, перед самым началом второй чеченской, у меня было похожее чувство, когда глава администрации Галюгаевской Иван Шагров буквально выкрикнул мне:

– Сколько еще нужно смертей, чтобы нам даже не помогли, а чтобы на нас хотя бы обратили внимание!

Тогда там убивали часто — «гости», которые наведывались из-за Терека… Вот и в тот раз положили на озере девять человек. В ноябре мы как раз везли велосипед в подарок десятилетнему мальчишке Коле Новикову, мама которого была среди тех девяти, что находились в «уазике», расстрелянном боевиками из гранатометов…

…Я понимала, что могу немногое. Но кое-что все-таки могу. Хотя бы вот обращать внимание… А для этого все надо видеть своими глазами и стараться рассказывать об этом честно.

С этого момента я знала, что буду ездить в Чечню… Правда, тогда не знала как. Сначала получилось поездить с пограничниками. А потом…

Мне в жизни, слава Богу, везет на людей. На тех замечательных людей, которых одни считают чудаками, а другие — подвижниками. Я — из «других». И вот — просто в очередной раз повезло. Председатель военно-патриотического клуба «Русские витязи» Николай Жмайло и православный священник отец Александр (Емельянов), золотые мои люди… Командировки, когда неделю напролет мы колесили по Чечне — от одной воинской части к другой, встречи — подарок судьбы для любого журналиста… Михаил Серков (на ту пору — атаман Терско-Сунженского округа и заместитель главы администрации Наурского района по связям с воинскими частями и силовыми структурами) — изначально эти поездки стали возможны благодаря его деятельной помощи, он и потом нам помогал и вытаскивал подчас из сложных, мягко говоря, ситуаций…

Многие встречи из этих командировок просто врезались в память.

Начало 2004-го, Грозный — в руинах. О том, что там идет какое-то восстановление, можно узнать только по телевизору — наяву это тогда не сильно было заметно. А в разрушенном храме Михаила Архангела, где уцелела только крестильня, шла служба и было много людей (для Грозного — много). Они рассказывали о том, как живут, точнее — выживают… Помогали только офицеры комендатуры и других частей — в приход привозили продукты, раздавали, чтоб с голоду люди не умерли. Подполковник Виктор Медяник подводит меня к женщине, для дочки которой, пятилетней Настеньки, военные собрали деньги на операцию… Тут что ни судьба, то трагедия — убили мужа, сына… Живут практически в руинах или подвалах. И вдруг вопрос:

– А вы от нас-то дальше куда?

Бабушка в красной подростковой курточке в клетчатом платочке на голове улыбается нам участливо, как-то по-матерински и, узнав, что за Курчалой, всплескивает руками:

– Ой, родненькие, как опасно! Вы только осторожнее в дороге, а мы тут уж как-нибудь… Прямо симоновское что-то прозвучало… «Покуда идите, мы вас подождем…»

Меня всегда потрясало, как волнуются за нас люди, которые рискуют тысячекратно больше нас и ежедневно…
Комендант Ленинского района Грозного провожал нас словами:

– Да как же вы совсем без охраны?

– Нас Бог охраняет, мало что ли? — отвечал батюшка.

А мне хотелось сказать: «Ребята, да вы-то здесь как же?»…

Я и раньше слышала от коллег, что «горячие точки» — это наркотик. Попадаешь один раз, и дальше трудно без этого жить… Это действительно так. И дело не в адреналине. Просто здесь, в мирной жизни, не бывает так, как бывает там… Здесь не бросаются навстречу как к родному, только потому что ты свой и «с большой земли», здесь не возникает такого чувства братства всего лишь после нескольких минут разговора, здесь (это я уже не как журналист, а как слабая женщина говорю) тебе не пришлют под порог целый БТР, чтобы избавить от необходимости двести метров идти по грязи… Здесь не начинают тебе верить просто так, по прочтении всего лишь одного материала…

А там полковник, командир части, которого до этого я видела всего один раз, глядя куда-то мимо меня, рассказывал, как меняется на ту пору расстановка сил, говорил не то чтобы с обидой — с болью. Это был 2006-й — менялось тогда действительно многое… Я это видела, его рассказ позволял составить из разрозненной мозаики целую картинку.
Потом он устало посмотрел на меня и сказал:

– Только если вы это напишете, ничего хорошего не будет — по крайней мере для меня. Так что если у вас где-то включен диктофон, сотрите…

Я не включаю диктофон во время таких бесед. И я ничего из сказанного им не написала. Но контекстами в материалах прошла эта его боль… Он видел тогда меня второй раз в жизни, то есть почти совсем не знал. Мне очень дорого такое доверие.

Чечня — вообще любая «горячая точка» — это рентген. Она высвечивает людей очень быстро. Есть червоточинка, обязательно проявится. Зато и лучшее в человеке высвечивается. А козлов на самом деле там встречается не так уж и много, хороших людей куда больше.

Взять хоть моих попутчиков. Коля Жмайло, оказывается, от Майртупа до Региты героически вел нашу «таблетку» с отказавшими тормозами и ни слова нам об этом не сказал. Бог нас действительно в тех поездках охранял. Нас угораздило спросить дорогу у благодарных мирных жителей, которые послали нас, прямо скажем, не туда. Мы это поняли быстро, но развернуть машину возможности не было. Таким образом, во-первых, ехали все дальше в лес, во-вторых, нас бросало по разбитой колее, как лодчонку в суровый шторм. Развернулись вообще чудом, едва не опрокинувшись. Помню момент, когда меня впечатало в окно, и я увидела приближающуюся грязь перед глазами… Это было одно из тех мгновений, которые длиною в вечность. Но «таблетка» все же встала на колеса. Тормоза, наверное, сорвало именно в этот момент. А Николай сказал нам об этом только возле КПП наших десантников, когда уже приехали… Хлопчики из автороты 247-го ДШП, которые меняли наш порванный тормозной шланг на шланг от БТРа, долго дивились, как нам удалось «пролететь» больше 20 километров в горы «на честном слове и на одном крыле».

– А у меня день рождения сегодня, — скромно сказал Николай.

– У вас у всех сегодня день рождения, — усмехнулся механик.

А наш батюшка тем временем крестил бойцов, потом освящал жилища десантников. От палатки к палатке — и так до глубокой ночи и очень глубокой пластилиновой грязи. Отец Александр вообще в этих поездках работал на износ.

Меня часто жизнь сводит с людьми, в которых не утрачено то, что почему-то считается у нас утраченным: преданность делу, любовь к людям, к земле своей. Причем какая-то самоотреченная, граничащая с фанатизмом. В хорошем смысле этого слова.

Вот что заставляло, например, Виктора Мосина, бывшего старосту прихода в Наурской, у которого мы часто останавливались, летом нынешнего года рисковать собой, чтобы поставить поклонный крест пограничнику Жене Родионову, казненному бандитами в 1996 году за отказ поменять веру. На место его гибели, в лес под Бамутом — место глухое и очень и по сей день неспокойное — Виктор долго свозил все необходимое. Он не прекращал работу, даже когда стреляли совсем рядом. Там действительно проводилась в это время спецоперация.

– А я молитву прочту и дальше работаю, — говорит Виктор и тихо улыбается.

…Батюшка наш отец Александр в этом смысле личность тоже удивительная. Самый боевой и несгибаемый из нашей дружной команды. Иной раз, день этак на шестой командировки, уже убилось бы оно ехать из Наурской в обратную сторону от дома куда-нибудь в Ачхой-Мартан через всю Чечню. А он говорит: поедем, и все тут. И ведь ни разу не ошибался. Очень хорошие встречи там были.

…А однажды я подслушала, как они с Николаем пели: «Сяду я верхом на коня, ты неси по полю меня». Было уже поздно, за окном стояла темная ночь, скрывшая приходской двор. Назавтра предстояла дорога в горы, а мои добрые попутчики потихоньку пели: «Золотая рожь да кудрявый лен. Я влюблен в тебя, Россия, влюблен»…

Как-то обостренно и пронзительно искренне звучало это тем холодным январем 2004-го в Чечне. Это была другая песня, но для меня в тот момент она тоже была про то самое поле, о котором в раннем детстве мне пел отец.
Эти люди, которых назвала, и многие-многие другие стали частичкой моего русского поля. Я не хочу больше видеть идущие мимо наших полей покрытые гарью войсковые колонны. Надеюсь, что не будет новой кавказской войны. Но я буду использовать любую возможность поехать туда, где все еще очень тревожно. Потому что то мое русское поле, которое из детства, я всегда ощущаю за своей спиной.

Фото Александра Плотникова.