МОЙ ДЕД – ЗАЩИТНИК ВЕРЫ, ЦАРЯ И ОТЕЧЕСТВА…

Мне повезло, как, впрочем, и всей моей огромной семье: память о предках мы храним. Храним, как можем: уж больно сложную и страшную жизнь прожили мои предшествующие… Многое просто скрывалось.

Мой дед – Иван Стефанович Мелихов, донской казак, приписанный с самого рождения к Всевеликому войску Донскому, родился в 1897 году. Понятно, что нынче все у нас спешат записаться в дворянство, ну или хотя бы в купечество какое… Престиж, будь он неладен. А я тихо горжусь пахарями и воинами, а чаще – воинами и пахарями, взращенными донской землей. Рассказывать о детстве моего великого казака смысла нет. Такое, как у всех: с утра до ночи и с пяти лет на коровнике, на огороде, на подмоге сначала мамке, потом бате и братьям на пашне… А потом – и Родине. Как ушел Иван воевать на первую империалистическую (читай: мировую), так, похоже и не скидывал с плеча винтовки. И коня не расседлал. Когда случился коммунистический переворот, дошел казак Мелихов аж до Питера, в Зимнем побывал! Полюбовался коваными воротами, анфиладами комнат и прочим царским добром. Из которого больше всего заинтересовали, наверное, ухнали – гвозди для подков.

По рассказам моих бабушек, он вообще был тихий какой-то, не такой, как его знаменитый однофамилец. Хотя и Гришка Мелихов у нас тоже был (двоюродный мой дед, вроде): вот тот, да! Совпадал по всем статьям.

Мой дед был честным крестьянином. И когда началась гражданская братоубийственная война, пошел воевать с камнем не за пазухой – с камнем на сердце… Ведь воевать-то пришлось со своими казачками… Когда вернулся, выяснилось, что уж вовсю идет расказачивание, жена его (не знаю, как звали) умерла. Четверо детей остались сиротами, и тянуть их, уворачиваться от властей и напастей пришлось одному. Году в тридцать четвертом, уже после великого голода, спровоцированного против крестьянства и убившего, по разным подсчетам, до трех миллионов человек, дед мой встретил новую жену – мою бабушку, Анну Кузьминичну Корсикову. Часто думаю: а была ли там любовь со всеми ее страстями? Вряд ли: надо было выживать обоим, да еще и деток поднимать. Еще и общих родили, моих тетушек Александру и Екатерину.

А тут и финская кампания грянула! И пошел расказаченный казак опять под ружье. Только вернулся – Великая Отечественная! Ну что ты будешь делать? Надо идти: тут враг нешутейный: встречались в шестнадцатом году, понюхали и газов, и пороху, и на дивные машины – танки-самолеты насмотрелись.

Оставил семью, жену, шестерых детей и на коника – воевать. К концу сорок четвертого был уж ни на что не годен: возраст под пятьдесят, ноги лишился, кое-как на «култышке» топал за обозом, лечил, спасал и людей, и коней. Как мог. И стрелял по врагу тоже: это он умел! Демобилизовался по ранению в сорок пятом, зимой… Пришел в разоренный дом: хоть куски собирай по людям! Дети голодные, жена худая, скотины нет… А та, что в колхозе осталась, ни на что не годная: пахали на коровках защитницы Отечества, бедные, уставшие жены служивых и вдовы…

Мужиков не было, пришлось впрягаться в прямом смысле в ярмо: поднимать хозяйство из того, что осталось, как-то кормиться. Моя бабушка тогда корешки собирала с подругами, перетирала, сушила и пекла оладьи: черные лепешки с малой примесью муки. А тут еще моя мамочка изволила родиться! Уж ее-то особо не ждали, но бабушка верующая была до мозга костей, какие там аборты? Она всю жизнь простояла перед иконами! Уж все спят, наломавшись за день, а она в сени, коленями на земляной пол: отмаливать грехи - и свои (ну какие они там были-то, Боже?!), и чужие…

И сейчас, вспоминая бабушку, никто из «наших» не помнит ее веселой, молодой, живой, что ли… Всю жизнь прошла, сжав губы в нитку, в черной юбке, в «матрешке», платке, надвинутом на лоб… Мою маму в день рождения завернули от холода и отсутствия пеленок в овчинку и так и выходили, хоть надежды в те первые после войны годы на младенческую жизнь было совсем мало.

Постепенно все-таки налаживалось: дети подрастали, кто-то уж учиться уехал, чуть веселей стало с едой, но тут-то война и догнала моего деда, Ивана Стефановича. Сказались старые раны, начались болезни, и, промаявшись последний свой годочек, в 1962 году ушел он в землю, политую и кровью, и потом своим. Похоронен в селе Круглолесском Александровского района. Осталась от него одна фотография, да еще одна – с похорон. Там же, через 22 года, рядышком, по правую руку от мужа, легла и моя бабушка. Впервые, наверное, в жизни, с распрямленной спиной, в красивом платье, черным в мелкий белый горошек, в новом платке…

Когда мы маленькими были, помню, находили медальки какие-то… Бабушка их куда-то спрятала, а может, выкинула вон из дома. Как и весь полный Георгиевский бант, четыре креста. От страха, скорее всего: до последних дней очень боялась, что узнает кто-нибудь, что семья-то из казаков… Зная мою болтливость, ежедневно просила лишнего не говорить. Хотя кому это «лишнее» про голод да войны, про расказачивание, и их с дедом блуждания по краю от Сальских степей до Александровки, подальше от бед и невзгод, было интересно в брежневские времена?.. Зато кусочек мыла, которым обмывала она деда, готовя его в последний путь, бережно давала нам подержать и наказывала и ее обмыть этим же кусочком. И черное мыльце так и лежало в заветном и давно уж пустом казачьем сундуке, в ящичке сбоку. Им и обмыли…

Наталья Буняева-Мелихова.