На волнах моей памяти
Один из моих дедов, паровозный машинист Василий Терентьевич Липовка, остался в подполье в одном из городов Луганской области на Украине. Он был коммунистом. Его живым закопали фашисты. А вот мой отец, тоже машинист паровоза, Семён Петрович Марьевский никогда не состоял ни в каких партиях. Но в самые трудные для страны времена был на огненных рубежах Сталинграда…
Моё военное детство началось зимой 1941 года. В один из поздних вечеров декабря, когда за окнами трещал мороз и завывала вьюга, домой на несколько минут забежал отец. Поставил свой поездной железный сундучок на пол (были тогда такие у машинистов паровозов вместо нынешних кейсов) и как-то тихо сказал:
— Собирай, мать, меня в дорогу!
Для нас, детворы, этот сундучок был волшебным – мы всегда находили в нём всяческие лакомства: то колбасу, а то конфеты или пряники. Кинулись мы к сундучку и в этот раз. А отец обнял всех нас вместе с мамой и не сказал, а выдохнул:
— Всё, родные! Паровозы эвакуируют вместе с бригадами, но без семей. Отправление через полчаса…
Мама, прижавшись к отцу, заплакала, а мы, дети, все трое повисли у него на шее и заголосили: «Папка, родненький, не уезжай!..».
— Деточки мои, вагоны для эвакуации семей разбомбили, а других нет, да и немцы уже в Хацапетовке… Прощайте, мои дорогие, слушайтесь маму, держитесь вместе, — наставлял отец… — Вот вам на первых порах, — поставил он в угол полмешка муки и протянул маме круглую буханку хлеба, а сам от бессилия заплакал…
Так мы впервые почувствовали и поняли, что такое война. Она в один миг надолго, а может быть, навсегда разлучила нас с самым близким после мамы человеком, с отцом. А мука эта потом кормила нас целых полгода. Мама спрятала её под матрасик в детской кроватке. А когда оккупанты приходили с обыском, она укладывала туда братишку и немцам говорила: «Кранк, кранк – тиф!». И они уматывали без оглядки, т. к. страшно боялись заразиться.
Какая уж тут эвакуация семей, когда Хацапетовка-то в десяти километрах от нашего города Дебальцево, а на улицах уже бухали разрывы снарядов, один из которых зарылся под нашу летнюю кухню, но не взорвался, и мы остались живы… Потом, после войны, сапёры выкопали его, увезли за город и уничтожили.
Всю ночь на улицах города шёл бой. А утром мы проснулись в оккупации… Помню в предрассветной морозной мгле противный до ужаса скрип колёс вражеских обозов из чудовищных автомобилей, пушек и танков. Позднее, когда я учился в девятом классе, наш незабываемый учитель-историк, участвовавший во взятии Берлина, капитан артиллерии Алексей Яковлевич Рудской рассказывал нам правду о войне. Мы узнали, что по приказу Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина «враг советского народа Л. П. Берия», как его потом определил Н. С. Хрущёв, чётко организовал эвакуацию не только сотен промышленных предприятий на Восток, а ещё и десятков сотен паровозов с погашенными топками, но укомплектованных бригадами. Эти сцепки по 10—12 паровозов с охлаждёнными котлами в темпе гнали через Ростов и Минеральные Воды до Баку, а потом на паромах через Каспий в Красноводск, нынешний Туркмен-Баши, и далее через Узбекистан и Казахстан аж до Иркутска.
И уже через месяц мой папа со своим целёхоньким паровозом оказался на Восточно-Сибирской железной дороге, где его бригада, как и сотни других, сутками водила поезда с вооружениями и личным составом на Москву. А в 1942 году эти паровозы были брошены на Волгу, доставляя под огнём противника боеприпасы и сибирские полки сначала на защиту Москвы, а потом и Сталинграда. Папа не раз рассказывал нам, как по пути от Камышина до Сталинграда за железнодорожными составами, которые они водили, охотились немецкие лётчики. Но паровозники сталинского призыва, коим был и мой отец, с гордостью носили соответствующий значок, умело маневрируя, обманывали фашистских асов и доставляли боеприпасы и людей в крепость на Волге. Но об этом нужен отдельный рассказ.
…Мне, пацану, не было и пяти лет, когда пришёл 41-й год. Я смотрел на войну детскими глазами, но я знаю, что такое фашизм. Потому что хорошо помню, как самолёт со свастикой буквально гонялся за нами с мамой, когда мы пробирались к ещё недогоревшему пшеничному полю, чтобы собрать уцелевшие колоски. И я до сих пор вижу перекошенное охотничьим азартом лицо фашистского аса, настолько низко проносился над полем его самолёт, поливая нас свинцовым дождём. Но не попал, и мы остались живы.
Весной 1942 года в моём родном украинском городе Дебальцево, оккупированном гитлеровцами, люди пухли и умирали от голода. Особенно страдали мы, дети, сутками простаивая в очередях на немецкой так называемой фабрике-кухне за баландой-похлёбкой. Когда мой младший брат Геннадий, которому не было тогда и четырех лет, попросил у оккупанта кусочек хлеба, то получил удар сапогом в живот… А вот недавно я побывал в хуторе Дегтярёвском и встретил там Николая Владимировича Пипко, которому теперь уже за 70! В 1943 году в их дом ворвались фашисты в поисках партизан и стали пытать его маму. Мальчишка бросился на них и, получив удар сапогом, на всю жизнь остался горбатым. Никакое лечение уже после войны не помогло, и Николай Иванович все эти годы носит фашистскую метку, мужественно преодолевая недуг, участвует в жизни хутора как может…. А сколько детей, в то время моих одногодков, были отправлены фашистами на мучительную смерть в Дахау, Освенцим, Бухенвальд…А ужасы Саласпилса…А сожженная вместе с людьми белорусская деревня Хатынь! Всё это в памяти народной.
Фашисты панически боялись партизан и часто устраивали облавы и обыски. Однажды они ворвались и в наш дом. Эсэсовец хлестанул плетью с железным наконечником мою шестилетнюю сестру. Эта отметина осталась у неё на всю жизнь. А ещё я помню, как немцы сожгли весь соседний квартал домов вместе с людьми, потому что заподозрили, что там партизаны. Никогда не забуду ужасную картину угрозы расстрела дедушки Павла, которого фашисты обвинили в том, что он – человек, потерявший ногу ещё в Первую мировую войну, – якобы унёс с немецкого склада велосипед. Во дворе нашего дома они пытали деда, поставив его на колени в мартовский снег. Эсэсовец уже взвёл курок пистолета. И тут вернулись бежавшие накануне из города немцы-постояльцы и помешали расправе. Дед остался жив.
… Ближе к лету 1942 года наши войска отступили к Волге и к Кавказу, и в нашем городе фашисты установили «новый порядок». Продуктовые запасы у нас кончились, есть стало нечего. А на Кавказе, в селе Ивановском Либкнехтовского (теперь Кочубеевского) района жили родители нашей мамы – бабушка Дуня и дедушка Фома. И мама решила добираться вместе с нами туда – ведь вместе беду пережить легче.
Дед Павел соорудил нам двухколёсную тачку, и мы двинулись в путь. Хотя «мы двинулись» — это громко сказано. Мне было в ту пору уже около 6 лет, сестре Вале – 7,5, а брату Гене – 4,5 года. Передвигались мы, сидя в тачке-повозке, которую тащила мама. У местных жителей, а иногда и у оккупантов просили еду. Чаще всего это делал брат Гена, так как научился лопотать по-немецки. Путь наш пролегал через Хацапетовку, Амвросиевку, Красный Сулин, Новочеркасск, Ростов-на-Дону, Батайск, Кущёвку, Кропоткин, Армавир, Невинномысск, а это ни много ни мало 800 километров. Из Дебальцево мы вышли первого сентября, как в школу, а в Ивановку добрались уже после Покрова, к концу октября. Значит, шли мы по оккупированной территории почти два месяца. Больше недели жили на заброшенной ферме, т.к. мама простудилась и сильно болела. А когда поправилась, двинулись дальше.
Помню последние километры пути. Переночевав у добрых людей в Невинномысске, утром тронулись дальше. До Ивановки оставалось чуть более десяти километров. День был солнечный, теплый. Стояло запоздалое бабье лето. После окраинного невинномысского посёлка шерстомойной фабрики дорога пошла в гору. В тачке ехать никому не пришлось, мы шли пешком и пытались подталкивать повозку, помогая маме. Помню, я настолько ослаб, что не мог даже шагать, и уселся на дорогу, в пыль. А когда повозка, достигнув вершины подъёма, скрылась за бугром, я всё же встал и побрёл в гору.
Конечно, не всё из мною рассказанного я помню детально. Ведь мама потом не раз в подробностях вспоминала о нашем «путешествии» долгими зимними вечерами, когда мы – дети войны – при керосинке учили уроки, а бабушка Дуня и тётушка Женя слушали её рассказы. И такими словами она говорила, что накатывались слёзы, я так не смогу. А диктофонов в ту пору не было. А теперь вот нет уже и мамы, совершившей настоящий подвиг во имя спасения своих детей. Поэтому я рассказываю так, как запомнила детская память.
Детская память…Она вообще-то такая цепкая. То вспыхнет, как летняя зарница. Блеснёт и осветит картинку, а потом погаснет. Так вот и у меня сейчас, уже седого, а сердцем молодого, того шестилетнего хлопчика – то и дело в памяти что-то проблеснёт и высветит какой-нибудь эпизод той далёкой поры, а потом вдруг затуманится, затянет дымкой…Но бывает и так, что некоторые, как теперь говорят, сюжеты не забываются, не исчезают, не затуманиваются, а стоят в памяти, будто это было вчера. Так ощутимо, так остро и так больно, как прощание с любимой. Навсегда!
Вот как, например, забыть такое?! После месяца нашего нелёгкого пути по оккупированной фашистами земле добрались мы до одного крупного кубанского хутора. Немцев было не видно. Заночевали в чудом сохранившемся строении колхозной бригады. А утром постучались в калитку крайнего дома. С виду крепкого, не под камышом, под черепицей. Залаяла во дворе собака. Вышел дядька, справный такой, довольный, краснолицый, в шапке-кубанке и в немецких зелёных галифе. Как потом мы узнали от людей, оказалось, староста здешний, немцами назначенный. Братишка мой, четырёхлетний Гена, заученно запричитал: «Дяденька, дайте, пожалуйста, ради Христа хоть хлеба кусочек, хоть картошиночку».
Так его научила мама. А дяденька гыкнул на нас, а выскочившей со двора собаке скомандовал:
— Таран, а ну-ка возьми этих краснопузых…
И пёс с лаем кинулся на нас…
Было, к сожалению, и такое. И забыть это невозможно, как не убеждает меня мой сегодняшний сотоварищ по совместной работе в прелестях и благородном влиянии на человека частной собственности. Тот дядька в кубанке, наверное, тогда только что почувствовал себя собственником, правда, с помощью гитлеровцев, а тут какие-то просители и он, обозвав нас почему-то краснопузыми, науськал собаку.
А ещё помню…Когда мы уже добрались до Ивановки, где жила наша бабушка Дуня, нас отмыли от двумесячного слоя грязи в дубовой десятиведерной бочке с зеленчукской водой, накормили и уложили спать. А наутро у братишки под подушкой обнаружили корочки хлеба. Малыш заначку устроил, зажав в кулачке сухарики, неуверенный в завтрашнем дне.
Вот такое было у нас военное детство. И не дай Бог, чтобы подобное время повторилось…
Своими ногами мы шли, конечно, не всю дорогу. Не то что мама! Она отмерила шагами весь тягостный путь. А нас жалела. Посадит, бывало, всех троих в кузовок той двухколёсной коляски, сама запряжётся в оглобли и тащит её вместе с поклажей, как некрасовская лошадка. Выбьется из сил, опустится на обочину дороги, передохнёт и снова в путь. И так все 810 вёрст по оккупированной врагами родной земле. А было ей в ту пору всего-то 30 лет!
В Ростове, правда, когда мы заночевали на спуске к Дону в ожидании переправы, прибился к нам мальчик лет пятнадцати, родом из Красного Сулина. Его родные – бабушка, мама и сёстры — погибли от прямого попадания бомбы в дом. Пока он был в поле, добывая какую-нибудь еду, случился авианалёт. Вернулся домой, а вместо него – воронка. Вот такая судьба. И похоронить было некого. Подался в Ростов, встретил нас. Звали его Виктор. А фамилия была двойная, звучная, запоминающаяся – Суров-Бронский. Он и помог маме дотащить тачку и нас до Ивановки.
Виктор жил вместе с нами у нашей бабушки. После оккупации работал в колхозе. А потом — уже в 1944-м – его призвали в армию, и он участвовал в штурме Берлина. После войны, заехав к нам ненадолго, отправился на родину в Красный Сулин в надежде найти кого-либо из родственников. Мы долго переписывались. А потом связь оборвалась. Но я хорошо помню этого паренька, черноволосого донского казачка, с таким же дерзким взглядом, как у шолоховского Григория Мелехова.
После оккупации мама работала в колхозе им. Чапаева. Там же, в Ивановке. А потом мы всей семьёй переехали в Невинномысск, куда в паровозное депо перевели с Украины папу. И он ещё долгие годы работал там машинистом, а в конце пятидесятых годов прошлого века ивановцы избрали его депутатом краевого Совета депутатов трудящихся. Брат Геннадий стал капитаном дальнего плавания, сестра Валя – агрономом, а я – журналистом. Родители наши, к сожалению, уже ушли из жизни. Похоронены они в ставшей нам родной ивановской земле, там же, где дедушка, бабушка и родная тётушка Женя – моя первая учительница. Я, конечно, бываю там и не только в пасхальные дни, кланяюсь их могилам, а иногда вижу во сне, как будто наяву, мою маму, её добрые и ласковые, натруженные и заботливые руки, её светлые, как небо, голубые глаза и, как тогда, в войну, слышу её молитву, её голос: «Спаси и помилуй, Господи, моих деток!».
Николай Марьевский.
