Наваждение, или сон в лунную ночь

Эту удивительную, загадочную и где­то мистическую историю поведал мой старый знакомый, уроженец достославных украинских мест, ярко и красочно описанных классиком, где по ночам ведьма крадет с неба звезды, летает в гробу панночка, смущает православные души Басаврюк, а кузнец Вакула примеряет возлюбленной башмачки с ножки самой царицы. Петро, так зовут моего знакомца, конечно, не гоголевский дьячок­рассказчик, но историй о невероятном знает множество и умеет преподнести их столь вдохновенно­достоверно, что веришь каждому слову, особенно когда он божится, как однажды ночью перед войной видел мужика, вдруг превратившегося в борова, или как столетняя бабка Антониха, которая была ведьмой, по ночам черной кошкой проникала на подворья хуторян, терлась около коров и у тех пропадало молоко. Он сам, выйдя как­то ночью по надобности во двор, увидел странно ведущую себя кошку и запустил в нее камнем, а на следующий день встретил бабку с рукою на перевязи. Антониха так на него посмотрела, что у бедного мгновенно разболелась голова. От колдовства бабки­ведьмы или от чего другого болела голова у Петра, но когда он рассказывает эту или другую какую­нибудь чертовщину, у слушателей невольно холодеет меж лопаток, — куда там зарубежным ужастикам... Приключившуюся с ним однажды историю Петро назвал наваждением и рассказывал о той далекой лунной ночи весьма неохотно, что никак не вязалось с его славой признанного рассказчика и выдумщика. Именно это обстоятельство да еще то, что много лет он ни с кем не поделился о своем ночном приключении, заставляет поверить в истинность происшедшего с Петром много лет назад, а если все же это удачная выдумка великого сочинителя, то она настолько реальна, что не поверить в нее просто невозможно. Судите сами. Я только воспроизвожу рассказ участника этого события, стараясь придерживаться его стиля и сюжетной линии.

В родном хуторе Петра, где проживают в основном потомки запорожских казаков, военную форму уважают и любят ее носить. Особенно популярной она была после освобождения от немецкой оккупации, да и потом долгие годы после войны хуторяне­мужчины щеголяли в брюках­галифе, кирзовых, а кто побогаче ­ хромовых «офицерских» сапогах, кителе или гимнастерке. И обязательно носили военную фуражку, которая вместе с остальной амуницией была неизменным атрибутом казака, независимо от возраста и времени года.

Народная мудрость, что летний день год кормит, на хуторе в жизнь воплощала» практически: зимой даже будние дни иногда бывали, как праздничные, летом же работали от восхода до заката без выходных и праздников. Только после захода солнца, когда спадала жара, а домашняя живность накормлена­напоена, выходили на часок­другой посидеть, поговорить с соседями, обсудить последние хуторские и другие новости, доходившие с опозданием, так как ни радио, ни электричества на хуторе не было. Избы освещались керосиновыми лампами, а на улицу в безлунные ночи выходили с фонарями «летучая мышь», конечно, те, у кого они были. Некоторые выписывали газеты, да в правлении лежали подшивки «районки», областной да несколько центральных газет, зачитанных до дыр. Почту привозили на хутор раз в неделю.

Но это старшие выходили на посиделки отдохнуть­поговорить, а молодежи на месте не сиделось. Покончив с домашними делами, ополоснувшись колодезной водой, которая вместе с пылью и потом смывала усталость трудового дня, обязательно приодевшись, они выходили на улицу, где в сумерках начинающейся ночи уже слышались колокольчики звонкого смеха девчат и басистые голоса парней. Около клуба, давно закрытого по причине ветхости, устраивали танцы под гармошку, при лунном свете водили хороводы, с песнями ходили по улицам, вообще гуляли до третьих петухов. Иногда отправлялись в соседнее село, где было «свое» электричество от колхозного дизеля и «крутили» кино.

Одной полнолунной ночью, вдоволь нагулявшись и проводив девчат по домам, хлопцы собрались у взорванной немцами мельницы, чтобы покурить, надеясь, что в такой поздний час никого из взрослых поблизости не окажется. Открыто курить неженатым парням раз решалось только после службы в армии, а то можно было и кнута получить, которым мужчины отгоняли собак и всегда носили за голенищем сапог. А дома батько еще добавит, когда узнает, за что дядько Иван или Степан огрел его сына. Это было одним из хуторских правил коллективного воспитания молодежи.

Хлопцы покурили, посмеялись над прибаутками Петра, поговорили о работе, о предстоящей службе, поудивлялись на необычно ярко­желтую луну и разошлись по дворам. Петро, не заходя в хату, пошел в хлев, где все лето ночевал на сеновале. Удобно расположившись на душистой постели, под мерные вздохи коровы Маньки, он стал мечтать, как отслужит в армии, после чего становишься настоящим мужчиной, о девушке, обещавшей ждать, подумал о странно яркой луне, потом мысли запутались в ее золотых сетях и Петро ycнул.

Он не понимал, во сне или наяву пришло это сказочное чувство, заставившее его испытать такой восторг, такой трепет в груди, что неудержимо захотелось куда­то идти, бежать, лететь. Никогда ничего подобного с ним не происходило — это было ощущение полного счастья. Петро встал, надел сапоги и как был в одном исподнем вышел за ворота. Господи, какая яркая луна! Это же она притягивала, зачаровывала и звала, звала, звала… И он пошел на этот зов. Прошел по улице, вышел на дорогу к ферме, свернул на тропинку, ведущую через луг и долину к «новому» пруду, вырытому на родниках совсем недавно, так как старый в центре хутора совсем зарос камышом, покрылся ряской, скрывая в себе неизвестное количество боеприпасов, которые бдительные родители во время войны находили у своих казачат и, боясь расправы немцев, тайком сбрасывали опасные игрушки в «копанку». Купаться в нем запретили и использовали под водопой скота.

Идет Петро по тропке, а на луговую траву уже выпала роса, и ее капельки, как сережки, отражая лунный свет, горели, переливались алмазными искорками, рассыпаясь по всему лугу мириадами крохотных лун. С долины начал подниматься туман, воздух был так насыщен пьянящим запахом разнотравья, что дышать трудно. А тут еще прямо перед глазами ярко блестящий диск. И так землю освещает, что все вокруг видать: и луг, и долину с наползающим туманом, и спящий хутор, и темный лес вдалеке, и совсем рядом темную гладь пруда, по которой пролегла золотая лунная дорожка, в мелкой ряби воды казавшаяся вышитой на огромном покрывале, — жгуче ярится, аж глазам больно. На лунном лике четко видны темные тени, очертаниями похожие на людей. Если внимательно приглядеться, можно увидеть, как одна фигурка наклонилась над другой, лежащей. Как объясняли старые люди, это библейский Каин вилами убивает своего брата Авеля.

Казалось, Петро не шел, а плыл в окутавшем его до пояса облаке тумана, не чувствуя под собой ног. И все это в полной тишине, не нарушаемой даже лаем хуторских собак. Во всей вселенной были только ОН и ОНА. Шел­плыл Петро бесконечно долго, пока не достиг кромки воды прямо перед лунной тропинкой, и остановился, как перед порогом в другую жизнь. Где­то зазвучала божественная музыка, душа ликовала и пела, а с высоты ясноликая опутывала золотой паутиной лучей, притягивала стремительно, и он шагнул на вышитую дорожку прямо в ее объятия. Вот только тропинка почему­то оказалась непрочной, а сапоги быстро покрылись водой, которая поднялась почти до высоты края голенищ…

Голос матери, зовущий его по имени, и стук, громом отдавшийся в голове, казалось, поразил ночное светило, облик которого пошел рябью, задрожал, стал студенистым и вдруг лопнул, рассыпаясь на мелкие осколки, которые, трансформируясь, сложились в знакомое родное лицо. Не понимая, где он и что с ним, Петро открыл глаза и, прислушиваясь, как рвется из груди сердце, увидел в синем полумраке рассвета сеновал, услышал, как шумно вздохнула Манька,. понял, что это все ему приснилось, снова закрыл глаза, надеясь еще хоть на мгновение вернуться в сказочный мир. Но в дверь настойчиво стучали, и мамин голос сердито выговаривал ему за запертую дверь, из­за чего ей пришлось стучать и поднять на ноги ни свет ни заря весь двор, чтобы разбудить Петра.

Стряхивая остатки ночного видения Петро подумал, что действительно никогда не закрывал дверь на щеколду, и этой ночью, ложась спать, он оставил дверь открытой. Как она могла оказаться запертой? Недоумевая, он на животе сполз с сеновала, впустил мать с подойником в одной руке и куском хлеба с солью для Маньки в другой, поеживаясь от утренней прохлады, снова забрался на согретое место, надеясь еще немного поспать. Но что­то беспокоило его и это «что­то» не давало уснуть, и в конце концов прогнало сон окончательно. Полежавши немного и безуспешно попытавшись припомнить события уходящей ночи, дождавшись, когда мать управится с делами, он поднялся, быстро оделся и, спустившись с сеновала, взялся за сапоги.

Трудно подобрать слово, точно определяющее состояние Петра: испуг, удивление, изумление, недоумение, — скорее всего, все это было с ним, когда он увидел свои хромовые сапоги по самый край голенищ мокрыми и в речной типе. Внезапно, как будто озаренный каким­то внутренним светом, Петро вспомнил и полную луну, и луг, и долину с туманом, и пруд с золотой тропинкой, и свое жгучее непреодолимое желание пройтись по ней, и голос матери, возвративший его неизвестно откуда.

Петро несколько минут стоял, потом сел, приходя в себя и осознавая, что ЭТО был не сон. В то время на хуторе понятия не имели о лунатизме и лунатиках, хотя о людях, бродивших во сне по ночам, а поутру ничего не помнящих, рассказывали, приписывая все той же нечистой силе. Но он­то все вспомнил!

Как я уже говорил, Петро никому не рассказывал о своем ночном приключении, но каждый раз в полнолуние уходил ночевать в дом, запирая дверь на замок, вызывая недоумение у родственников.

Много воды утекло с тех пор, уже правнуки Петра бегают купаться на тот самый «новый» пруд, давно ставший старым, и теперь, рассказывая о той лунной ночи, Петро и сам уже сомневается в реальности происшедшего с ним в далекой молодости, склоняясь к тому, что это все же был только сон…

Или все случилось наяву?

Григорий ВАРЛАВИН.