Нежданное письмо от женщины, пережившей блокаду

Так и сидела часа четыре, пока его перецепляли, перегоняли... Мы тогда в Карелию ехали всей семьей. Боюсь этого города, боюсь увидеть табличку, про сторону улицы наиболее безопасную при артобстреле. Однажды в Крыму отдыхали с бабой Машей: ее юность пришлась как раз на блокаду и все, что с ней было связано. Таких ужасов я и представить не могла! Она до последнего дня помнит эту блокаду и что дали на обед, как только кольцо было прорвано, и сколько людей еще умерло потом. И вот на электронную почту приходит письмо. Нет, целый рассказ от женщины, чье раннее детство пришлось как раз на блокаду. С ее разрешения вот — читайте.

Валентина Ефимовна Кириллова живет в Подмосковье, несколько раз была в Ставрополе, отдыхала на Кавминводах. Ветеран труда, мама и бабушка в прекрасной семье, активный участник общественной жизни. О войне, пережитой в детстве, вспоминать не любит, но мне вот почему-то письмо написала. Обидела я ее, что не приезжаю в Ленинград, наверное... Да и встречались недавно. Может, потому что я ей однажды высказала свои соображения относительно моего отношения к городу? Вот ее немудреный рассказ: «Весной 1941 года моя мама, Мария Ивановна, известная белошвейка из скромного подмосковного поселка Красково, была направлена в командировку по обмену опытом работы - в город Ленинград. Вместе с ней поехала и я. Шёл мне тогда четвертый год. Я была на редкость живым и смышленым ребёнком, уже проявляющим интерес к её рукоделию и творчеству. (От автора: я тоже могла бы быть белошвейкой, именно Валентина научила меня вышивать «по- белому».) Остановились мы у родственников на проспекте Стачек. По сравнению с посёлком Красково, где мы тогда жили, дома в Ленинграде показались мне великанами, каменными дворцами. Днём, пока мама была занята на своей работе, я оставалась с тётушками, которые водили меня гулять в парк и присматривали за мной. Я очень скучала по отцу и по его большой машине, всегда пахнущей хлебом. Он работал в Подмосковье на хлебокомбинате и развозил хлеб по магазинам, детским садам и больницам...

Я помню, как однажды вечером мама вернулась домой очень взволнованная. Все о чём-то долго и возбуждённо говорили, а потом сильно плакали. И только спустя много лет я поняла, что это было начало войны, о которой сообщили по радио. До сих пор помню круглый, чёрный репродуктор, висевший над столом у входа, из которого пришло это страшное и непонятное слово «война».

В силу своего детского возраста я не могла тогда оценить весь ужас происходящего, но память кое-что сохранила… Я помню, как мы с мамой и тётушками заклеивали крест-накрест полосками газетной бумаги окна для того, чтобы от грохота орудий не трескались стёкла и чтобы удержать тепло в помещении. Постоянно хотелось есть и пить, но не всегда была еда и вода, особенно зимой, когда был отключен водопровод. Потом еды не стало вообще. Был один кусок чёрного сухого хлеба, иногда мама доставала где-то заплесневелые баранки и замёрзшие куриные косточки. В эти минуты мне особенно остро вспоминался тот хлебный запах в машине моего папы до войны.

Как многие дети войны, я совсем разучилась плакать. Мама постоянно меня успокаивала и говорила: «Не плачь, дочь, и ничего не бойся! Всё будет хорошо…». Так шли за днями дни. С наступлением зимы и сильных морозов всё больше появлялось на улицах замёрзших людей. А кошек и собак вообще не стало видно. Кого-то жители выловили и съели, а кто уцелел — навсегда сбежал из города...

Когда объявляли воздушную тревогу, вместе с минимальным набором вещей мы сгребали со стола все крошки и торопились в бомбоубежище. Навсегда запомнились мне две дороги – из дома в бомбоубежище и за водой. Мама тогда сильно простыла и заболела туберкулезом. От папы и вовсе долго не было никаких сообщений. А потом мама получила от него письмо. Он воевал рядом, на Волховском фронте, и помнил о нас, и именно поэтому спустя несколько месяцев нас вместе с другими семьями военнослужащих, оказавшихся в блокадном Ленинграде, вывезли по «Дороге жизни» на Большую землю. Нас долго везли на военных машинах по замёрзшему Ладожскому озеру. Мы также испытывали чувство голода и холода, но уже с радостью того, что выжили.

По возвращении домой, в подмосковное Красково, к бабушке Саше, маму отправили в госпиталь в тяжёлом состоянии. Спасти её, к несчастью, не удалось. Умерла она 30 мая 1943 года. На её похоронах я хотела, но не могла плакать. Ленинград отучил меня от слёз, и мамины слова «Не плачь, дочь!» я пронесла через всю жизнь. После смерти мамы я осталась на попечении бабушки Александры и нашей доброй соседки, близкой подруги бабушки, Анастасии Ивановны. Мы жили практически одной многодетной семьёй. Так нас сроднила общая беда. Папа, Ефим Антонович, в день похорон мамы был далеко от Москвы. Вместе со своей частью он участвовал в боях за Польшу, Померанию, дошёл до Берлина, освобождал Прагу и другие города Чехословакии и южной Германии. Вернулся домой с победой в 1946 году. От него я, уже довольно окрепшая и подросшая, не раз слышала о том, как он воевал и с какой любовью говорил о маме и их довоенной жизни».

Сегодня, уже с высоты прожитых лет, начинаешь понимать, какой ценой далась нам эта Победа, глубоко чувствуешь горечь утраты сотен и тысяч загубленных жизней в блокадном кольце и миллионов погибших на фронтах Великой Отечественной войны – самой страшной войны в истории нашей страны и всего человечества - и в великой скорби склоняешь голову перед их памятью и памятью тех, кто в запредельно трудных условиях отстояли честь и независимость нашей Родины! И сейчас наш долг донести до новых поколений всё то, что нам, детям войны, пришлось увидеть, пережить и сделать всё от нас зависящее, чтобы никогда впредь этого не повторилось, чтобы коричневая чума никогда больше не возрождалась, чтобы были мир и покой, чтобы спокойно спали дети, чтобы была жива память о героическом прошлом наших дедов, отцов и матерей и чтобы новые поколения знали о нас, блокадниках, всю правду! Как могу — доношу эту правду.