Он защищал не себя

Она не была и желанной, как это бывает в юности, когда твои губы ощущают первый поцелуй. Она не была обыденной и скучной, как это стало уже в зрелом возрасте.

Темнота была густой, черной, окутывающей… Было чувство, что ты подвешен в ней. Эта темнота сжимала тебя и делала своей частичкой, своей каплей. А еще она была настолько плотной, что, казалось, она не пропускала даже шорохи комнаты и окружающего мира. Слышно было лишь сердцебиение! Каждый стук, каждое сокращение и открытие клапанов. Все остальное было за пределами этой темноты. Взгляд, слух, мозг пытались ухватиться хоть за что-нибудь, что могло дать отсчет, что могло стать отправной точкой. Была лишь темнота. Не было ни точки, ни слов: «На старт! Внимание! Марш!». Он протянул руку вперед и вверх, подав тело дальше, дальше еще дальше. Кончики пальцев уперлись в неотесанные грубые доски. Пальцы руки стали смещаться сначала в одну сторону, пока не наткнулись на холодные мокрые бревна, затем в другую...

На ощупь казалось, что крышка была сделана из самых простых досок. Сделана примитивно, но в то же время и без изъянов, четко, строго и качественно, без щелей. Чувствовалась фактура древесины и что лезвие рубанка не прикасалось к этим доскам, что их никто не обрабатывал на станке и тем более не красил. Удивляло другое – чувствовалось, что эту крышку открывали сотню раз, но при этом она прочно сидела на своем месте. Борис с силой надавил. Крышка поддалась. Послышались голоса, и Борис затих. Голоса были немецкие и где-то совсем рядом.

Пройдет гроза над Русскою землею,
Народу русскому Господь грехи простит,
И крест святой Божественной красою
На храмах Божиих вновь ярко заблестит.
И звон колоколов всю нашу Русь Святую
От сна греховного к спасенью пробудит,
Открыты будут вновь обители святые,
И вера в Бога всех соединит…

– шепотом прочитал Борис. Он запомнил эти слова со Сталинграда. Тогда перед боем перевезли в Сталинград Казанскую икону Божией Матери. Перед боем у иконы шла непрестанная служба: молебен и поминовение погибших воинов. Пока образ был среди наших войск, перед окопами на берегу Волги, немцы не смогли перейти реку, сколько усилий ни прилагали. Именно так, с молебна перед этой иконой, началась знаменитая Сталинградская битва... Святыню тогда впервые привезли на самый трудный участок фронта. Сейчас это отчетливо всплыло в памяти.

У Бориса отец был священником, дед и прадед были священниками. Когда он окончил четыре класса сельской школы, отец отдал его служить псаломщиком. Борису это было по душе и по сердцу, учеба давалась легко, а благодаря природной памяти и пытливому, любознательному складу ума он впитывал в себя информацию, как губка впитывает воду. В 1938 году Борис был рукоположен в сан диакона, а перед самой войной уже служил диаконом в Костромском кафедральном соборе. Именно оттуда он добровольцем пошел в армию, когда началась Великая Отечественная война. И сразу в окопы.

– Вы где учились?

– Я окончил четыре класса.

-Не может быть! А дальше?

– Я – диакон.

– Все ясно. Вы служили у священноначалия. Принимайте все бригады под ваше руководство.

Два дня он руководил бригадами на рытье окопов. А потом приехал генерал.

– Где диакон?

– Я!

– Вы согласны ехать в офицерское училище?

– Согласен.

Два дня на фронте, без единого выстрела, и вдруг – офицерское училище в Великом Устюге. Там Борис проучился шесть месяцев. Всем на его курсе присвоили звание младшего лейтенанта. Ему же присвоили звание лейтенанта, потому что он все знал наизусть. В этом ему помогала натренированная с детских лет память. Ему было достаточно один раз прочитать, услышать или увидеть, и потом в нужный момент перед глазами образы, буквы, действия, предметы, кружась в танце, выстраивались в строгую цепочку. Окончив училище, он сразу попал под Сталинград командиром взвода разведки...

После очередного толчка крышки в зазоре между ней и основанием старого колодца появился мягкий, теплый свет. Августовское солнце, ласковое, нежное, согревающее солнце. При других обстоятельствах Борис радовался бы ему, а сейчас, привыкнув к свету, он оценил обстановку.

Который раз в жизни Бориса играли свою роль два дня. Два дня назад их выбросили на самолете в 18 километрах от Запорожья. Задача разведвзвода – узнать, где находится штаб руководства обороны противника. Два дня наблюдения и фиксации действий этого штаба. Два дня он безвылазно сидел в заброшенном колодце, искусанный комарами и пропахнувший сыростью. Позиция была выбрана очень хорошо. Горловина бревенчатого колодца от времени давно деформировалась, бревна сползли друг с друга, образовав между собой щели, через которые можно было вести наблюдение за местностью по всему горизонту и при этом оставаться полностью незамеченным. Немцы опасались подходить к таким старым ветхим сооружениям, и причин было много: боялись подорваться на мине или отравиться «тухлой» водой. Поэтому-то Борис и выбрал колодец в качестве своего наблюдательного пункта.

Был полдень, и в колодец стал доноситься шум снаружи. «Удивительно, – подумал Борис, – обычно в это время фрица не выгнать на жару, они любители комфорта и отсиживаются в тени изб или хат, не высовываясь на открытую местность». Подтянувшись до удобной щели, когда глаза полностью привыкли, он стал присматриваться и тут же пожалел, что увидел это.

Ближе всего к месту, где находился Борис, была стенка старого бревенчатого сарая или хлева. Бревна на нем почернели от времени, но сама стена была высокой и практически ровной. На этом черном экране, как в синематографе, мелькали силуэты в зеленых «комбезах», а посередине было белое пятно. Только однажды Борис попал на «фильму», только там экран был белый, а здесь черный. И силуэты двигались угловато, с той же неестественной скоростью. И пятна он такие уже видел перед тем, как рвалась пленка… Но то, чем оказалось белое пятно, сильно поразило. Двое фашистов держали за руки одетого в нательное белье Антона Смирницкого. Антон был разведчиком из группы Бориса. По страшному, нелепому, удивительному стечению обстоятельств Антон был тоже сыном священника, потом его судьба сложилась так, что он стал моряком, но за свои «корни родства» его разжаловали, и он попал в штрафной батальон и уже из батальона «смертников» добровольно пошел в разведку. В личном деле Антона Борис прочитал запись, сделанную химическим карандашом: «...желание искупить кровью или смертью предательство перед трудовым народом свое непролетарское происхождение». Еще тогда, три месяца назад, когда формировали разведвзвод, он обратил внимание на совпадение: в истории России уже был Антон Смирницкий – архиепископ Воронежский и Задонский, человек, личность, служитель Бога с большой буквы. Судьба его тоже складывалась в трудностях и лишениях, а между двумя Антонами лежала временная пропасть в сто пятьдесят лет.

Борис, повесил свой ППШ на торчавший слева выступ бревна. Он подтянулся, чтобы щель между бревнами оказалась на уровне глаз. Двое фашистов продолжали держать под руки измученное тело. Еще двое зачем-то забегали в сарай, возвращались обратно, что-то выносили, показывали офицеру и опять бежали в сарай. Офицер стоял, заложив ладони за спину и, медленно раскачиваясь на каблуках, подставлял лицо лучам солнца. В очередной раз, выбежав из сарая, солдаты были явно довольны тем, что нашли, и подбежали к Антону. Офицер перестал качаться, сделал шаг в сторону, в тень от сарая.

– Ни есть коммунист, – офицер снял полевую фуражку, вытер кант, смахнул пыль.

– Ни есть еврей, – офицер говорил медленно и громко, так говорят, когда чувствуют свою силу, не напрягаясь и делая так, что собеседник думает, что говорят даже не ему, а куда-то вдаль кому-то, кого нет рядом, но он должен это услышать.

– Ни есть диверсант, – так же медленно произнёс офицер и надел фуражку на голову.

– Энде гуд, алесс гуд. Харашо, что харашо кончится. Ты служитель Бога. Алесс гуд. Ты знаешь, как умер Иисус. Яяя. Он распят! За других, яяя! Ты молчать, ты распять за других, гуд?

Приподняв голову, Антон сплюнул кровью, провел языком по воспаленным разбитым губам. На его лице явно проявилась улыбка.

– Да пошёл ты! Алис гуд, – он снова попытался сплюнуть, но уже в направлении офицера.

Офицер провел пальцем по воротничку кителя, как бы убирая влагу, и коротко кивнул ожидавшим команды солдатам. Те же, как «цепные псы», бросились исполнять команду. Один так и продолжал держать Антона, трое других вытянули руку Антона как на распятии и стали забивать в ладонь скобу, которой крепят бревна. То же самое было проделано и со второй ладонью.

Все это длилось всего минуту, но Борису показалось, что прошла целая вечность. Целая вечность. Ему показалась, что он смотрит из могилы на то, как римские легионеры забивают гвозди в распятие. В ушах Бориса неестественно громко слышался стук молотка по скобе, на него эхом отзывались удары сердца. Нельзя было понять: так сильно билось его сердце или сердце Антона. Борис пытался отвести взгляд, но не смог. Во рту появился привкус крови, он кусал губы, а глаза наполнились слезой.

Он не мог себя выдать. Не мог ничего сделать. Вернее, можно было открыть огонь по этой пятерке, но деревня занята целым батальоном. И, главное, они с Антоном были здесь для того, чтобы потом по их разведданным сотни наших солдат могли пойти в наступление. Борис когда-то услышал фразу, вернее, девиз японских солдат-самураев: «В бою, защищая себя, умрешь сам, защищая других – выживут все». Вот она, правда! Вот он, жестокий смысл войны! Сейчас он отчетливо это понял. Антон даже под пытками молчал. Когда через его плоть прошел металл, он тоже молчал. Сейчас он защищал не себя, он даже не думал о себе, он, как Иисус, защищал других. Душу свою полагает не только тот, кто будет убит на поле сражения за свой народ и его благо, но и всякий, кто жертвует собой, своим здоровьем или выгодой ради Родины. Если в сердце христианина горит огонь истинной любви, завещанной Христом, это сердце не требует указаний, в чем проявить свою любовь: оно само и голодного накормит, и плачущего утешит. Немцы шли в бой, у них на пряжках ремней, на броне танков было написано по-немецки: «С нами Бог», но не было с ними Бога. Мы шли в бой со знаменем, там была красная звезда. Но была еще иконка в кармане и крест. И Бог всегда был с нами. В нашей душе, в нашем сердце.

– Энде гуд, алесс гуд, – сказал офицер, медленно и с неохотой расстегнул кобуру, достал свой вальтер. Раздался выстрел.

Это было 16 августа, а 17-го фронт пошел в наступление. Разведоперация под Запорожьем стала последней для отца Бориса Васильева на поле брани. В тот день из десятерых разведчиков вернулись только двое. За проведенную операцию раненый Борис уже в звании капитана был отправлен в тыл на лечение, а затем его оставили в Саратове готовить кадры.

Но всегда, до последнего вздоха он помнил своего однополчанина Антона Смирницкого – ЧЕЛОВЕКА с большой буквы…

Алексей ФИЩЕВ.