Острова моего детства…

Агата Кристи когда-то говорила: «Никогда не возвращайтесь в те места, где вы были счастливы...». Я пытаюсь не возвращаться во многие места, но как не вернуться в детство? Я не знаю...

Я помню себя, наверное, с двух лет. Прорываются какие-то моменты. Вот, к примеру: в Александровском Доме культуры идет концерт хора Пятницкого, поет солистка - молодая Людмила Зыкина. Такие великие коллективы тогда еще ездили по городам и весям типа нашего. Ну, значит, поет Людмила что-то... И в тишине из зала раздается тоненький детский голос, вовсю копирующий саму певицу. Концерт приостановился: кто-то засмеялся, моя бабушка (или кто-то из взрослых) дал мне подзатыльник, я разревелась. И в это время сама Зыкина зовет меня к сцене! И дарит (откуда он взялся там?) розового целлулоидного пупса! Для моего роста - просто громадного... Я тащу его через весь зал, под аплодисменты, размазывая слезы и сопли по щекам. Потом много чего было, но вот этот розовый «голыш», ставший моей единственной куклой в беспросветной нашей сельской нищете, стал «моделью» для всевозможных нарядов, «сшитых» из старых тряпочек... Что я готова отдать за счастье обладания таким подарком? А ведь в жизни у меня их было множество. В детство лишь однажды вернул меня мой друг Игорь Лавров, да так, что до сих пор слезы. Подвозил меня домой и, перегнувшись с переднего сиденья, вручил пакет - новогодний подарок. С конфетами, яблоком и мандаринами. В салоне машины отчетливо проступила новогодняя елка, которую мы с бабушкой ставили на Новый год.
Для начала надо бы написать, что электричества в нашем селе не было до 1966 года. С керосиновой лампой прошло мое раннее детство. Самое счастливое, самое дорогое мое воспоминание... О елках мы с бабушкой и не знали. Она-то, может, и знала, да где взять? Мы шли по глубокому снегу, утопая, и в большом бабушкином саду вырубали самую красивую вишенку. Украшали ее фантиками от конфет, ленточками, «золотинками», блестящими обертками... Вот и елка... И бабушка торжественно дарила мне пакетик, наполненный карамельками, конфетами «Ласточка», с птичкой на обертке, орехами и с непременными яблоками и мандаринкой, великой редкостью.
Моя дочка иной раз подопрет рукой голову: «О-ё-о-о!.. Выше вселенной горе моё!.. Мам, ну неужели ТАК можно жить и вспоминать еще это все?». Можно.
Жизнь разлучила меня с родителями в две недели моего жития на этой земле: мама тяжело заболела, папа нас оставил. Сейчас у меня нет ни к кому из родителей претензий. Да и в детстве я думала, так и должно быть! И лампа, и розовый пупс, и морщинистое лицо самого большого бриллианта моей жизни - моей бабушки Анны Кузьминичны Мелиховой. Бабы Нюры, как все ее называли. Она прожила такую суровую жизнь, что ее уже постаревшие, но все еще молодящиеся и красивые дочки удивлялись: а мама была когда-нибудь молодой? Я помню строгий взгляд, нос крючком, «косинка» на серебряных волосах, «шалёк» (платок) поверх косыночки, скромная кофточка, длинная, до пола, черная юбка. И неистребимую веру в Бога! Через все мое детство это прошло: ночь, темно, лампадка в углу и бабушка, неустанно отбивающая поклоны. Я сейчас на третьем сломаюсь пополам, а она - ничего. Часами молилась. Из «расказаченных» она была, закалка та еще...
Иногда кажется, что я, как древняя старушка, помню каждый день своего детства. Есть такие бабули: что вчера было, не помнят, а вот, что в девятьсот пятом, в сентябре, помнят... Моя бабушка была именно такой: часами рассказывала о своей жизни, о том, как «голодовали», как замуж ее выдавали. «За старину», в общем. Или вот еще: умер наш сосед, дед Моргун. Как его звали, не помню. Моргун, да и Моргун... Мы с бабушкой идем поздним вечером через дорогу на прощание с усопшим. А меня, четырехлетнюю, к тому времени уже все село Артисткой звало: «Нюрка! Ты ее в артистки отдай!». Ну вот... Пришли. Новопреставленный лежит в дальней комнате, чинно вытянувшись, с крестом в мозолистых, скрюченных от работы восковых пальцах. Рядом безутешная родня... И тут мы завалились! Вот нежданный подарок: «А ну, Наташа, спой нам чего-нибудь!». Кто-то зашикал: покойник в доме, какие песни. Но меня уже не унять: запела что-то вроде «Ой, мороз, мороз...». «Безутешные» повалились от хохота, а бабушка пинками вытолкала «артистку» вон из хаты! Еще и по дороге добавила. В сердцах: «Заставили дитя при покойнике петь, бессовестные, грех это!».
В нашем селе не было (да и сейчас нет) церкви. Моих набожных бабушек это не смущало. Бывало, захаживал к нам батюшка Илья, крестивший и мою маму, и теток, и меня, и моих сестер. Старый был, борода лопатой, ходил по селам пешком, пыля сапогами по дороге, вот он и служил у кого-нибудь в хате. А коль не случалось батюшки, так мои бабули, бабушка и четыре ее родные сестры, собирались у кого-нибудь в доме и пели церковные гимны, молитвы, что-то читали. По причине тотальной неграмотности моя бабушка довольно смело трактовала Библию. «Ба! А почему Бог обезьян сделал?». Это мне уже лет шесть, время бесконечных вопросов. «А, унуча, Бог сперва всех людями сотворил, а потом нашлись такие, что стали ему рожи корчить, вот как ты сейчас, он подумал: «Да зачем мне такие неблагодарные?» и переделал их в обезьян: радуйтесь теперь вечно!». Теория Дарвина плачет в сторонке! Или: «Ба! А зачем ты мне ногти стрижешь и за пазуху кидаешь?» - «А это чтобы ты, когда помрешь, смогла залезть на высокую гору, где Бог сидит...». Ох! Наверное, доберусь! Вопрос деторождения был закрыт моментально: «Как это, откуда ты взялась? Да я шла по речке, гляжу, лягушечка сидит на листочке, подняла, а это - ты!». У меня и вопросов не возникло... Лягушечка так лягушечка.
Был у меня в детстве свой «милиционер» - гибкая такая хворостина, засунутая за балку в сенях. Стоило нашкодить, как бабушка сурово смотрела в потолок: сейчас милиционера достану!
Детворы у нас было ужас сколько! У нас, «на задах» сада, стоял цыганский табор, и отчасти благодаря моему происхождению позволено было мне там ошиваться чуть ли не сутками. До сих пор современные цыгане удивляются: ты на старинном, что ли, можешь? Могу. Помню, как мы в грязных майках, залитые с ног до головы арбузным соком, «мерились» с цыганятами, кто быстрее съест арбуз или наворует с огородов кукурузы. Эх и доставалось нам, если ловили хозяева! Что там бабушкина хворостина! Так ведь и животы не болели!
А еще была у меня мечта: чтоб цыгане меня украли, как соседнего мальчика. Нашли его лет через пять родители. Как шептались кумушки, был он в красной рубахе. Ел одни конфеты, спал на перинах... А я с бабушкой сплю на «непраздничной» кровати, ем «подушечки», редко покупавшиеся в ларьке... А к «праздничной» кровати, накрытой голубым покрывалом, с горкой подушек под кружевной накидкой, только подойди!.. Вот бы украли! Нет, так и не позарились, хоть я и старалась вовсю: пела у костров, танцевала вместе с молодухами да парнями... Точнее, путалась у них под ногами. Кстати, умение танцевать, чувствовать ритм при серьезном отсутствии слуха - это оттуда. До сих пор стоит посмотреть, как танцует какой-нибудь народ, могу воспроизвести танец практически до мелочей. Недавно пыталась станцевать семье танец гуцулов (народ такой есть в Карпатах) - сломала палец на ноге. Так и ходила с поломанным: старалась не обращать на боль внимания, так оно само и зажило... Это тоже из детства: порезались, ссадили коленку, и ничего... Заживало как на... Сами знаете, на ком.
Первый телевизор. Конечно, он появился не у нас... Мои крестные купили. И полсела ходило к ним по вечерам в гости: расстилали подушки, половички и рассаживались, как в кинотеатре. Передачи были скромными. Все больше кто-то пел или опять же - танцевал. Тогда я впервые увидела «Умирающего лебедя». И надо же: научилась. После «телесеанса» народ требовал: «Давай-ка, доча, исполни нам балет!». И «доча» старалась «покартиннее» махать руками, приседать... И реветь в голос: лебедь-то умирал, жалость какая. Кстати, растяжка была как у Ван Дамма: стоя могла ногу за ухо завести. Шпагат - вообще мелочь, хоть так, хоть эдак.
Куда ты ушло, детство моё? Почему даже во сне не вижу я, как мы, детвора, плюхаемся в лягушатнике? Как лазаем по деревьям, обрывая кислющие яблоки, оставшиеся от помещицы Сафоновой?
Мне сорок шесть. Бабушка умерла 24 года назад, унеся с собой безмерную любовь к странному, «ненашенскому», не по своей вине «осиротевшему на время» чаду. Умерла тихо, быстро, и ее последние слова были нечеловечески спокойные: «Вот мне говорили, что Смерть страшная, а она вот стоит, и я ее не боюсь...». Что это было? Успокаивала нас, чтобы не боялись потом, или в самом деле видела? Тогда и я не боюсь...
Что осталось из детства? Ни-че-го. Кроме памяти. Кроме кусочка черепицы от крыши нашей с бабушкой хаты... Там даже соломинки прилипшие остались. Кроме крошечной иконки, на которую последние годы молилась моя баба Нюра. Когда меня не станет, все останется другим людям: детям, внукам, если Господь будет милостив и даст мне дожить до той поры. Оставлю все... Но вот эти два кусочка детства, уж извините, возьму с собой.