Вообще, уголовные элементы — отдельная песня. Можно роман писать. Вкратце если, Север с его суровой пятидесятиградусной зимой дисциплинирует всех. Не знаю, как сейчас. Но тогда так было. Выйдут на волю, чуть покуражатся, в ресторане «Красные камни» посидят, а потом — как и все: в забой, или на «Никель», или на стройку. К детям почему-то именно они относились особо трогательно: да мы представить не могли, чтобы кто-то обидел ребенка! Вообще, с преступностью в Талнахе был полный швах. Ну подерутся спьяну мужики, муж с женой громко поговорит… Краж не помню. Это называлось «крысятничеством», за что можно было и перо в бок. Пару раз и случалось… Зато уголовные товарищи принесли в наш детский быт вещь ужасную, но иногда полезную: матерные слова и блатную «феню». Представьте картину: в школе мы поем про «Орленка» или «спартаковцев, смелых бойцов». Дома устраиваем концерт в конце коридора, с занавесом и «конферансом», и собравшимся зрителям, состоявшим из мам и свободных от смены мужчин, жалостно тянем про то, что «рыдает молоденький вор», или про страдания на «владимирском тракте».
Спорт
Мама, видя такое дело, решила избавить меня от дурного влияния и отдала «на фортепьяно». Ровно месяц за девять рублей я терзала клавиши и уши педагога. Ну нет у меня слуха! Что делать? Голос — как труба иерихонская, причем в разных регистрах, а слуха нет…
Через месяц мучений я исчезла с горизонта учительницы музыки. Потому что неподалеку от наших гамм обнаружилось более интересное заведение: секция по лыжам. А в наших краях так: если не умеешь на лыжах, считай, что вообще ходить не умеешь! Я туда и навострилась. И сразу же пришлась ко двору. Что уж там во мне наставники разглядели, не знаю, но предупредили, что лыжи родители вынуждены будут или покупать, или брать в прокате. А иначе никак — нет подходящих размеров. Пришлось обманывать маму: врать, что занимаюсь музыкой, а на девять рублей практически шиковать: лыжи на месяц стоили четыре рубля. Пять мы с подружками проедали в детской кофейне «Чунга-Чанга». Она до сих пор существует, эта кофейня.
Когда обман был раскрыт, трепка состоялась соответствующая. Мама утешилась тем, что «дитятя» хотя бы не стреляет: половина населения — заядлые охотники и их детки, бывало, хвастались арсеналом родителя. А с нами, простыми лыжниками, еще и биатлонисты занимались. И как же ошибалась мамочка: в пятом классе я, еще будучи «короче» ижевской винтовки, стреляла вовсю, несмотря на слегка косивший куда-то в сторону глаз. Тренер уговаривал потерпеть: через пару лет девочка подрастет и вполне может выступать в команде. Уехать на Большую землю пришлось раньше… Но страсть к стрельбе осталась. Лучшая релаксация — «популять» по мишеням в тире. Муж с дочкой сначала посмеивались. Теперь молчат.
Зин Зиныч…
Среди пестрого населения нашего поселка были и те, кому некуда было возвращаться после «отбытия» в сталинских лагерях. Там эта тема обсуждалась весьма вольно, и люди-то еще не старые были. Рядом с нами, в крошечной квартирке, называемой «гостинкой», жил старик. Все его звали Петровичем. Он был бессменный архивариус, весьма аристократичный, лысый, с оставшимися прядками волос, которые он «изящно» зачесывал набок, «чтоб не шокировать дам» своим лысым черепом. Хотя дамам, то бишь нашим мамам, было все равно… Зато Петрович без стеснения мог зайти в любую квартиру на нашем этаже, и ему там были рады: рассказчик бесподобный. Через год общения с этим человеком, бесконечного чтения умных книжек у него дома мы, дети, с упоением слушали сказку, одну-единственную, но бесконечную, про белого оленя с золотыми рогами и копытами…. Он унесет юного Унгвальда в родную страну, к милой невесте, лапландке, и та свяжет ему красивую шапку с золотыми кистями. И только когда Петрович умер в Норильске, где-то в архивах выяснилось, что это именно его звали Унгвальдом. И был он шведским коммунистом, зачем-то приехавшим в Советский Союз как раз в конце тридцатых…
А вот Зигмунд Зиновьевич. Наш учитель танцев. Его никто никогда не приглашал, он сам приходил в нашу школу, садился где-нибудь в уголке и ждал, когда пятый класс закончит свои уроки. Почему именно пятый? Да кто ж теперь знает? За 50 копеек наши родители с радостью вручали нас Зин Зинычу, как сокращенно звали старого поляка. И мы танцевали бесконечные польки, мазурки и «бульбы». Как он нас учил! Он при своем невысоком росте так прыгал, так красиво ставил руки и голову, что наши мальчишки завидовали ему: они так не могли. И вот однажды Зин Зиныч объявил, что пришла пора танцевать полонез! И полилась дивная музыка Огинского… «Прощай, Родина! Увижу ли я тебя вновь после бурь и тревог?» Нужно было торжественно пройти сквозь школьные коридоры, при этом без конца приседая и кланяясь партнеру.
И вот концерт. Нас выстраивают парами. Одной девочке пары не хватило, и она тихонько плачет, сидя на школьном стуле. Я в первой паре с мальчиком Олегом. И на мне сшитая мамой юбка из оконного тюля, пелерина из куска голубой занавески, бант, перетягивающий намечающуюся талию. Голову стягивает косынка с большущим бантом на затылке: мама так «увидела» польскую панночку.
Стоим, готовимся… Вот пошли первые такты… И вдруг Зин Зиныч хватает «моего» Олега, тащит его к плачущей девочке. Я не успеваю задохнуться от ужаса, как он становится в пару со мной! Это равносильно ордену…
Я даже не растерялась. Старик просто летел рядом, мои юбки развевались, банты колыхались… Мы кланялись друг другу, делали руками так и вот так, а под конец он легко взял меня за «талию», поднял на вытянутых руках и покрутил в воздухе. Наверное, было очень красиво: мамы достали платки… А потом была такая овация, так хлопали многочисленные зрители, что никогда, ни до ни после, я не была так счастлива и горда своим успехом. В воздухе мелькали руки, черные от въевшегося угля и руды, нежные руки женщин и голубые от наколок руки тех, кто плакал потом на лежаке в балке (вагончике) или гостинке: где-то его дочка?
Зин Зинычу несказанно повезло в этой жизни. «Забрали» его в конце войны, говорили, из Москвы, по причине очень банальной: «сам» премьер в какой-то балетной труппе, жена — балерина. Вот жена кому-то из власть имущих и приглянулась. А муж-то — поляк! В ссылку! И через тридцать с лишним лет его нашла их общая дочь! Это был праздник всего поселка: Зин Зиныч ходил на почту для переговоров, его там отпаивали кто валерьянкой, кто чем покрепче… «Блатные» нарядили его как короля: новый плащ, черный костюм, немыслимой расцветки широкий галстук и шляпа! И однажды он все-таки улетел. Для начала в Москву. Потом в Варшаву. Как хочется думать, что прожил он долго и счастливо в родной Речи Посполитой! Я иной раз считаю: тогда ему было чуть за семьдесят… Плюс тридцать два. Нет, столько не проживешь. Но уверена, что над его последним пристанищем смиренно сложила руки Матка Боска.
Полярная звезда
Она была такой яркой, что легко просматривалась через северное сияние. Бабушка мне говорила: «Видишь ту яркую звездочку? Давай вместе на нее смотреть. Ты — там, я тут…». Часовые пояса нами не учитывались.
Кроме всех зимних забав, которые дарили нам взрослые: катки, ледяные горки, была еще одна. Нужно было упасть спиной на снег и смотреть на северное сияние. Это беззвучная музыка небес! Это нечто, чему еще так и не нашли внятного объяснения. Лежишь и смотришь, как белые столбы света смешиваются с желтыми, потом туда же вливается голубая краска… Все сверкает, красота волшебная, кажется, что крошечные льдинки где-то звенят… Когда небесная палитра иссякает, через все небо протягиваются две полосы: зеленая и малиновая.
Они сливаются, сходятся-расходятся и очень напоминают радугу, вытянутую по прямой, только ярче раз в сто! В общем, случалось, что после «просмотра» нас приходилось отрывать: примерзали попами к кускам льда. И оставляли клочья шуб или «брезентух» на снегу «на радость» мамам. Брезентухи — это тоже северное изобретение. Сейчас тамошние модницы мало чем отличаются от наших. А тогда все одевались одинаково: брезентовое пальто с мутоновым «подбоем». Короче, овчинные полушубки, покрытые «чертовой кожей». На ногах унты у мужчин и «унтайки», украшенные бисером, у женщин. На головах — шапки из оленьей шерсти. Мы, как космонавты на Луне, неповоротливые, ползали по высоченной горке. Санки были под запретом: ими можно было и покалечить кого… А вот на картонке или на фанерке — пожалуйста, катайся. Драться в этих одеяниях было крайне неудобно, и поэтому мы все драки переносили в дом. И там шли этаж на этаж. Со мной драться никто не хотел: кулаки набила о грушу в спортзале. Но пара разбитых носов на моем счету есть. Мне нос разбивали раз сто. Это и явилось причиной нашего отъезда из Заполярья: в семь лет я переболела страшной какой-то формой гриппа, сосуды хрупкие, бесконечно лопаются. Была даже опасность инсульта. И тогда врачи сказали маме, что нужно выбирать: или деньги, или ребенок, не прошедший акклиматизацию.
