«Пасхальная» глава журналиста

Мы знаем Наталью Буняеву как журналиста, десять лет проработавшего в «Вечерке». Сегодня мы представляем ее как начинающего литератора: ожидается выход ее книги под названием «Острова моего детства». Главы из этой книги уже выходили на страницах газеты. Сегодня — глава «Пасхальная».

…Церкви в нашем небольшом селе не было. Это значительно осложняло жизнь моих бабушек, набожных до исступления. Понять эту набожность легко: с самого раннего детства их, казачьих детей, всюду сопровождала неспешная, уверенная в своей незыблемой правоте вера в то, что все, что окружает их, — дело Божье. Бог дал, Бог и взял… Церковь в их родной Жуковке, что в Ростовской области, была большой, красивой, и ребятишки, отстаивая праздничные службы рядом с разряженными мамками, получали незаметно тумаки: не вертись, нечего тут разглядывать, слушай батюшку, повторяй слова молитвы.

А взрослыми они бежали из родного села, враз ставшего враждебным, и от новых властей, решивших покончить с казачеством как с сословием, и много от чего еще. Главным же «гонителем» был голод начала двадцатых годов. Увешанные тюками с нехитрым скарбом, кто на подводе, а кто сам впрягаясь в оглобли телег, тащились вереницы беженцев. Спасали детей, лошадей, коров, продавая «мужикам» все, что можно было продать. И не спасали в конечном итоге никого и ничего. В моей семье, Корсиковых, ничего не осталось, да и, пожалуй, никого, кто мог бы хоть как-то похлопотать об устройстве на новом месте. Пятеро молодых сестер, их матушка, а еще столетняя бабушка, оборванные и голодные пешком пришли на Ставрополье, где, казалось, не так голодно и постыло.
Уходя из Жуковки, моя бабушка похоронила своего первенца, Павлика, в братской могиле, выкопанной на окраине кладбища. «Иду по улице, унуча: жара, пылюка… Дыхнуть нечем, столько мертвых кругом. А у меня в руках кусочек хлебца, сынок, завернутый в половичок, и все… Несу хоронить. Дедушка, наш же станичник, в этой яме и упокоившийся, их принимал, казачков-покойничков наших, укладывал в яму. За хлебушек положил Павлика к стеночке, обещал не сильно хлоркой сыпать. Почему ее так много было? Заготавливали загодя, что ли?..» Вот пишу и думаю: ей же, моей бабушке, еще и двадцати не было…
Остановились мои в Круглолесском, чуть ли не в землянках. Пробовали наладить хоть какое-то хозяйство, но в тех краях было так же голодно, так же шныряли продотряды, отбирая уже и то, что вообще невообразимо было как-то использовать в хозяйстве.
Тяжело было. Устраивались долго, лепили мазанки, работали в колхозе, к тридцатым годам как-то обжились. Голод 1933 года добил все, что начали на новом месте пять одиноких сестер. Семья не стала больше: все та же мама, бабушка 115 лет, прибавились дети, две малышки.
В самом страшном голодоморе семья вымирала. Умерла мать семейства, затем бабушка, пропала моя тетя, одна из тех малышек. Отобрали последние продукты, не удалось спрятать полмешка пшеницы, чашку с фасолью тоже «выкачали»… Однажды ночью в окно постучали: завтра придут отбирать корову. Кормилица с отломанным рогом была тем единственным «добром», за которое моя семья была занесена в списки «на выселение», как подкулачники. Бабы, бабка, малые дети оставались без всего: они умрут от голода и не спасет никого выселение. Умрут в дороге, умрут, умрут, умрут!..
«Нас, моя внучечка, Богородица охраняла! Мы в церковь ходили, молились… Церковка маленькая, кругленькая, была там и чудотворная икона, не помню уж, как называлась. Но и церковь коммунисты закрыли! То под клуб, то под склад, то под школу. В войну, веришь, немцы хотели взорвать и не смогли, не взяла ихняя сила. Ну вот… Корову, значит, отбирать собрались… Помню, вышла я из хаты, а на улице ночь и буря. Дождь, ветер, град! И коровка наша вдруг вырывается из хлева, и ее тут же убило молнией… Больше ничего не помню, лежала в горячке я… Пришла в себя, когда бабушка померла, от голода, в 115 лет».
Война прокатилась над нашим краем. Вернулся израненный дед: бабушка вышла за вдовца с четырьмя детьми лет за пять до войны. Дедушка умер в 60-м, и сестры снова остались одни: пятеро на одной улице, так и жили.
Мы, внуки, числом неизмеримым, перемещались стайкой с улицы к бабушкам. Ульяна, Дарья, Анна (Нюра), Аксинья, Елена…
До сих пор помню, как пахли их хаты. У бабушки Нюры — лампадным маслом, у бабушек Даши и Уляши — ладаном и маслицем. Еще блинами с вареньем… Бабушка Аксюта много лет тяжело болела и была на попечении семьи, дочери, взрослых внуков.
Как страдали наши бабушки без церкви! В каждой хате теплились лампады, иконы в красных углах украшались полотенцами с дивной вышивкой. И как же все ждали батюшку, нечасто навещавшего наше отдаленное сельцо. Едва на дороге появлялось облачко пыли, из которой выглядывала длинная борода батюшки, отца Ильи, на улице начиналась суета.
Знаете, я не знаю другого такого духовного подвига: в любые времена, по любой погоде отец Илья шел пешком из райцентра для исполнения треб: кого-то крестить, а кого-то отпеть. Едва завидя его, бабки-мамки собирали некрещеную малышню, которую в городах крестить было чревато: времена не те были… Священник заходил в указанную хату, где его ждали уже умытые детишки, благостно настроенные бабушки, мало что понимающие, но под строгим взглядом бабок присмиревшие молодки. Казалось, что батюшка наш никогда не устает: отряхнув пыль с сапог, он споро крестил детей. Прямо в тазиках, служивших купелью. Исповедовал наших бабушек, слезно рассказывавших ему свои нехитрые грехи, причащал всех. И отбывал дальше, в другие дальние села, где его ждали с неменьшим почитанием. Он ходил пешком, изредка его подвозили сердобольные шоферы. Чаще — на подводах. С великой благодарностью его уже в этом году вспоминали «крестники». Он воцерковлял всех моих родных; маму, сестер, братьев, соседских детей… Да всех моих ровесников-односельчан! Бесплатно! За кусок сала, за хлеб, за десяток яиц. Денег у селян не было, а батюшка и не претендовал на денежное вознаграждение. Особенно «везло» покойнику, случившемуся в день прихода священника: его отпевали по всем канонам, родные получали духовное утешение, ушедший в мир иной, думаю, напутствие.
И никто не знает, где жил отец Илья, были ли у него дети, матушка. Он появлялся ниоткуда, уходил в никуда, оставляя рано состарившихся моих бабушек… А как они жаждали молитвы, утешения да отдыха, в конце концов. Потому как работали на износ, молились ночными часами, постились так, что ветер носил.
Они сами себе устроили церковь: крошечная община женщин, пара стариков, еще из тех, казаков, ушедших из родных краев в начале двадцатых. Собирались в маленькой хате у бабушек Уляши и Даши: молились. Запевалой в этом хоре, дребезжавшем старушечьими голосами, была неизменно бабушка Лена. Склонив головы, собравшись в кружок, бабушки тихо молились и пели, предваряя пение неизменным: «Ну, давайте, сестрицы, Богородицу…» И под низким потолком раздавалось вечное: «Богородице, Дево, радуйся!..» Мы, малышня, обычно обретались либо на деревянных узких кроватях бабушек, либо на печи, расставившей свои бока на половину хаты. И под монотонное пение, молитвы, поклоны мирно засыпали. И точно знали, что и сегодня и сейчас будет охранять нас «Святый Боже, Святый крепкий…»
Пасхальное воскресенье обычно собирает едва ли не всех моих односельчан. Едут издалека, торопятся, как пчелы в родной улей. Все наряженные, молодые старушек ведут под руки: не скоро, видно, изживет себя традиция собираться на старом сельском кладбище, осеняемом восстановленной церковью с золотыми куполами. Где под кустами сирени покоятся все пятеро моих бабушек. И среди них одна — самая родная, самая главная моя защита на земле от всех моих бед: вспомню ее, поплачу, и как-то легче становится. Мир светлеет…