Первый день без войны

Изменилась жизнь в одночасье, в общем. Хотя голод и холод мучили жителей не меньше, чем в оккупации.

Есть у меня хороший товарищ, мой обожаемый друг, который, кажется, знает об этой жизни все и немного больше — Александр Павлович Стрельников. Ему сейчас 85 лет, но ни живости, ни интереса к жизни он не потерял, А уж рассказчик! Я ему завидую: меня так часто память подводит, а он, кажется, помнит все не только по датам, но и по часам...

Всю жизнь он прожил в Ставрополе. Подростковый возраст, 13 лет, как раз на войну и пришелся...

«Мы же пацанами были. Мамки за нами в три глаза смотрели: два на лице, третий на затылке: не влез куда сынок? Не нашкодил чего? А шкодить тогда было, ой, как опасно. Мы жили на Первой Карабинской улице, в районе нынешнего военного госпиталя. И как-то война как таковая нас не коснулась. Немцы шастали, да отбирали еду, теплую одежду. Мы, пацаны, вечно были голодные, кое-как одетые. Меня мать, чтобы хоть как-то подкормить, отправляла в село, к родне. Но там-то тоже не шибко хорошо было...»

В 1943 году зима была очень снежной. Сугробы метровые, кое-где до крыш доходили... Люди откапывались из снежного плена, чтобы хоть воды набрать... С едой было так плохо, что хоть кричи, хоть не кричи — все равно не будет... В город выходить боялись: там немцы.

Александр Павлович смеется: «Да вы подумайте! Кто мог удержать шайку пацанов, которые только и искали приключений, и никакие немцы их не пугали? Никто... Вот мы и шастали по городу, опасаясь однако тех мест, где немцы точно были... Доходили пешком до их аэродрома, там, где была фабрика «Восход». А уж на рынок сбегать — это вообще забава. Опасная, но разве мы думали об опасности? В таком возрасте опасность кажется чем-то... Ну не твоим, что ли.

И вот настало 19, потом 20 января. Нас, мальчишек, буквально силой держали в домах: в центре города шли бои. Мы сперва не поняли: нас освобождают от этих проклятых немцев или что происходит? Потом уже узнали, что город освобожден: мы же на окраине жили, до нас все доходило долго. А узнали как? Наш огород «стыковался» с огородом семьи Коротковых. Сын Коротковых - Андрей Емельянович, уже майор, первым вошел в захваченный город. Бои в центре были страшными: горело все, что могло гореть. Люди прятались по подвалам, какие-то укрытия находили... Много погибло. Не берусь утверждать, но погибли тогда, если и оккупацию приплюсовать, тысяч восемь жителей. А может и больше, кто считал всех? Мы видели колонны уходивших на смерть евреев... А после освобождения зачем-то пробирались, без разрешения, конечно, в подвалы гестапо. Боже мой, как нам было страшно: все полы и даже стены в крови... Казалось, они, стены эти, кричали криком... Мы оттуда бегом бежали, от ужаса этого.

Так вот, Коротков же... В центре бой. Нас силой держали дома, чтобы не влезли куда. Но 21 января на какую-то минуту пришел наш сосед — Андрей Коротков. Отпустили, когда сказал, что это его родной город. Ой, он нам столько рассказывал, что хоть книгу пиши: кто куда шел, откуда стрелял, как с боями брали каждую улицу и каждый дом: дома насквозь простреливали из пушек... Кто там остался жив? Не знаю, куда люди прятались. У нас-то было тихо, только немцы сгинули в одночасье. Ну, мы послушали Андрея, мамки фартуками слезы вытирали, он нас по головам погладил... И все: больше мы его не видели. Красавец был, русский богатырь».

Из архива ЦАМО известно, что погиб подполковник Андрей Емельянович Коротков в Мелитополе в октябре того же, 43-го... «Эх, богатырь был... Вся улица плакала вместе с семьей Коротковых... Да и своих оплакивали, погибших на фронте. Потом его именем назвали нашу улицу Карабинскую. А фронт откатывался дальше и дальше... У нас появилась возможность без опаски ходить по родному городу. Однажды наша «шайка» пацанов, голодных и кое-как одетых, набрела на уже разворованный магазин: немцы держали на Нижнем рынке, в здании, где потом почта была долгие годы. Нам ничего уже не досталось. Я только брезентовое ведро нашел и «кремешки» для зажигалок. Набил их в карманы и с тем пришел. Скажу заранее: то ведро нас потом выручало еще как! На Верхнем рынке объявился мордоворот контуженный Иван Проценко. Огромный, метра два ростом. Призвали, ехал на фронт, эшелон под бомбежку попал. И все: списали подчистую, вернулся домой. Контуженный, а «дело» свое знал: чуть тетки придут из сел или с окраин с молоком, сметаной или хоть с чем — тут же отбирал и уносил. Не голодал, в общем. Моя мать могла выменять на то молоко или какой килограмм картошки хлеба, а Полтора Ивана (так прозвали Проценко) не давал. Отбирал все. Ну однажды тетки собрались, навели в нашем ведре простокваши да и надели на голову «инвалиду». Больше не появлялся на рынке... Знаете, вот все забывается, а голод — нет».

Случилось подростку Сашке Стрельникову и с настоящим преступником свидеться. «Однажды зашел к соседям, там мой друг Толик жил. Дома был один дядька, здоровый такой. Ну мы с Толиком решили попрыгать на диване, старый диван отодвинулся от стены и под ним мы увидели ящики с немецкими марками! Испугались страшно. Дядька, по фамилии Михайлов, у них появился как-то ниоткуда. Мы ж на улице все как родные были, знали все и про всех. А тут на тебе! Да еще с марками. Он нам ничего не объяснял, сказал, для партизанской работы. Ну мы и забыли... Значит, так надо. А потом узнаем, что Михайлов был заброшен сюда, на гору Стрижамент для диверсионной работы, как партизан. С ним еще были люди. Не знаю, сколько... Он их послал на разведку туда, туда... В общем, в разные стороны. И когда люди возвращались в разное-то время — он их убивал и прятал трупы в ущелье там же... Это уже спецотдел разобрался... Михайлова забрали, в тюрьму, наверное. А семья, что его приютила, от греха (вся улица возненавидела!) уехала в Грузию. Где-то через месяц... Помню, мать семейства звали Капральшей. И, не поверите, они умерли все там. Да такими страшными смертями: то придавило, то болезнь, то еще что... Кого-то, вроде, грузины до смерти избили. Не помню точно».

Город возвращался в какую-то привычную колею. Появилось чуть больше еды, наступала весна, и хоть шла еще война и было ей идти еще долгих два года, все испытали облегчение: знать, что у тебя не отберут последний кусок, не уведут на смерть, да просто в дом не вломятся — уже счастье. Фашисты уходили на запад, в свое логово.

«А знаете, меня ж из-за этих «стыренных» кремешков для зажигалок чуть из школы не выперли! Кому они были нужны? Зажигалок ни у кого не было, да и как искать, кому надо? В общем, так я и пришел в школу с этими кремнями. А было очень холодно, и у нас в классе топилась печка. До красна топилась! Ну я и кинул горсть кремешков на печку. А тут дверь открывается и в класс вплывает с картами и глобусом моя любимая учительница Агриппина Ивановна! Она такая смешливая была, нас всегда поддерживала хоть чем: то веселую историю расскажет, то мы ей что расскажем... Я ее обожал, так же как и весь класс. В общем, она входит, и тут мои кремни как начали стрелять! Ну чистый фейерверк! Она так и села на пол... В общем, мне сказали, что из школы я исключен. Мать ходила, ей сказали: для острастки выгнали. Дома мне влетело, но в школу я вернулся...»

Война закончилась. В город возвращались солдаты. На вокзале места не было, не протолкнуться, чтобы пожать по солидному руку какому-нибудь усатому бойцу... А им было-то лет по 30... Мой отец не вернулся: я его место захоронения всю жизнь искал. Нашел под Ленинградом, теперь каждый год езжу на поклон...».