Прошу, будь ласков с ними, Бог...

Уже сутки они пробираются по белорусским болотам. Четверо маленьких детей, чудом Божьим сбежавших из концлагеря «Озаричи»... Да их там никто и не выслеживал особо. Так, вроде была погоня, но охранники понимали, что кругом болота и выбраться из них поздней осенью маленьким детям не суждено. Они прошли уже много километров, и старший «группы» не раз приказывал бросить самую маленькую девочку, одну из сестер, привезенную в лагерь вместе с матерью. Мама умерла от побоев, а дети, наплакавшись, прибились к мальчику постарше. Он им давал какие-то крохи еды, которые где-то добывал сам. Четвертым был скелетик, и не поймешь, то ли мальчик, то ли девочка. Но он упорнее других шел через болота, полз, спал на прихваченной морозом земле...

«Этим скелетиком была я», - плачет Анна Свиридовна Мороз. Она рассказывает свою историю, и мы уже вместе плачем: как это можно пережить, сохранить светлую голову да, собственно, просто выжить. Хотя бы в тех же болотах...

Анна Свиридовна зашла к нам, в общем-то, по делу: дочка в интернете нашла фотографию и теперь убеждает ее, что на старом снимке ее мама. Только совсем еще маленькая. «Я помню себя лет с четырех... И ни одной фотографии, кроме разве лагерных, у меня нет. Война началась для нас неожиданно и страшно: бомбили уже 22 июня. Тогда я и запомнила все, что было... Как мама собирала соседей, и мы бежали в лес. А нас и в лесу обстреляли немцы. Мы в какой-то овраг попрыгали, нас оттуда и вытащили. Сначала выгнали из леса, потом «пристроили» к колонне женщин из Брестской крепости. Во всяком случае, они оттуда вроде шли... Плакали, кричали. Но немцы были спокойны: первые рабы у них уже есть. Они же как планировали: разделить всю Россию на свои делянки, что ли? Может, неправильно говорю, но что-то мне так кажется... Гнали колонну долго, мы повстречали пленных наших солдат. Они кричали нам в колонну имена жен и детей: может, там есть кто? Остановили где-то в селе, большом и пустом: все разбежались кто куда...

Тут стали детей от матерей отрывать. Святые угодники! Какой крик стоял над колонной! Дети кричат, матери кричат имена, чтоб запомнили, кого как звали... Меня несколько раз отрывали от маминого подола и, когда это удалось, тут же кинули в кузов большой машины, которая уже ехала. Мама становилась все меньше, она согнулась, лицо уткнула в пучок травы. Нас разлучили...

Ехали долго, до какой-то станции. Там всех загнали в вагоны, где от тесноты было не пошевелиться, и так мы въехали в какое-то место. Старшие прочитали — «Саласпилс». Мы не знали, что это. Бараки, куда нас загнали, деревянные. Там нас стригли, раздевали. Лагерь считался трудовым. Но мы тогда этого не знали: было холодно и страшно — мамы нет. А кто защитит? Некому больше. Официально лагерь начал работать где-то в октябре, нам по этому случаю дали по паре конфет: многие дети еще были не слишком истощены. Там же где-то был и взрослый «отдел», но мы даже и близко не подходили к проволоке, разделяющей лагерь на квадраты. Часовой на вышке стрелял без предупреждения.

Одежды у меня не было никакой, кроме летнего платья, и однажды надзирательница или кто там она была, кинула мне какое-то тряпье, все в маленьких дырочках. И там была кровь, которую мы совсем не боялись. Каждый день у нас брали кровь для солдат на Восточном фронте. Особо ценилась «голодная», то есть у совсем обессиленных детей отбирали последнюю, и мертвые тела даже в барак не заносили: складывали в яму, потом сжигали за пределами лагеря. Все это я узнала позже, много позже, когда ездила в «страну своих мучений». А пока, как испуганный кролик, пряталась за столбами нар, где меня в силу маленького роста и сильной истощенности не могла достать капо: женщина средних лет, вся какая-то квадратная. Сколько лет она мне снилась: тащит за ногу, и нога отрывается... А я с облегчением забиваюсь еще дальше: сегодня еще поживу...

В этом страшном бараке я пробыла почти год. Потом нас, живых скелетов, погрузили на машину и снова куда-то повезли. Мне уже пять было. Или больше?.. В бараке полностью потерялось ощущение времени. День делился на «когда дадут еду» и «когда придут за кровью». Все.

А тут нас привозят в какое-то странное место... Мы потом уже узнали — лагерь уничтожения — «Озаричи». Зачем? Нас могли и в концлагере умертвить. Непонятно было. Огороженное рядами проволоки, вышки по углам, никаких бараков, а на улице уже очень холодно... Остаток дороги мы шли пешком, долго. Оказалось, тоже концлагерь. Но почему нас не убили, как остальных? Это уже ближе к 43-му году было... Понятно, что мы таких вопросов не задавали: не убили, и хорошо. У нас даже главный появился, мальчик лет десяти. Мы палками копали себе яму, где можно было укрыться от холода. Как мы пережили зиму — не помню. Я и болела, чем радовала всех: моя пайка еды доставалась «обществу», и кое-как выбиралась из болезней - организм оказался крепким. Или сердце... Или все вместе: за всю жизнь у меня ни разу не кольнуло в сердце. Нитку в иголку без очков вдеваю. Вот крепкое здоровье какое! А мне-то уже под восемьдесят — 78 стукнуло! Вот дочек проведываю перед посевной: огород у меня. Они городские, я им и лопату-то не доверю, все сама...

Однажды вылезаем из своего укрытия и видим, что на «нашей» вышке нет никого! Не сговариваясь, мы пролезли под проволокой и побежали. Где-то вроде собака залаяла, но мы бежали по льдистой земле, по прошлогодней траве... Старший мальчик (не помню, как его звали) кричал, чтоб мы бросали слабых, с ними далеко не уйдем. А с нами были две сестры: совсем маленькая и чуть постарше. Так старшая взяла малышку и руками, и зубами, которые качались, тащила за собой. Мы и в болото проваливались, и по сухому куда-то уже ползком... Пока не уперлись лбами в чьи-то сапоги. Мужчины нам показались гигантами, они схватили нас на руки, плакали, укрывали одеждой. Оказалось, мы пришли к партизанам. Потом, в теплой землянке, мы ели кашу. Давали по чуть-чуть, чтоб с непривычки животы не свело. От этого умереть можно. Впервые за два с лишним года я спала в тепле. Сестрички спали и плакали во сне. Старший наш мальчик минуты не посидел: переоделся во что-то сухое и пошел осматривать орудия. Он так и стал сыном полка. А нас самолетом отправили в тыл, в госпиталь. Я помнила, что я из Бреста, что я — Аня Мороз. Где-то в памяти зацепилась и улица, и сирень у двора... Нас было трое малышек, мы давали уморительные концерты в госпитале. Медсестры, вдоволь наревевшись над нашей судьбой, пошили нам марлевые юбочки, и мы были снежинками в любое время года.

Мне семь лет. Война окончена. Салюты отгремели... Наши судьбы решались просто: в детский дом. Я упросила, чтобы отправили в Брест. Туда как раз перебирался эвакуированный госпиталь. Сама нашла улицу, сирень и маму! Она была совсем не похожа на себя, худая, кожа и кости. Но это была моя живая мама! Большей радости в моей жизни не было. О войне стараюсь не вспоминать, ну ее... Но это фото разбередило душу. А может, и правда, это мы сидим с сестричками? Ну знать бы, где они, живы ли? Мы бы вместе посмотрели. Верю в Бога, надеюсь на Него... Поеду к дочке в Краснодар, там я живу и там мой родной огород. Из дома и начну искать...