Санитар

Мятая тетрадь потерлась... Кое-где трудно разобрать собственные  каракули: разучилась рукой писать. Все на компьютере. Желтые листки бумаги — воспоминания хорошего человека.  И это богатство завалялось под днищем моей «больничной» сумки.   Первая запись сделана в больнице, в Москве: там я познакомилась с милейшим стариком Спиридоном Петровичем Поповым. И самое странное — встречались мы два раза: здесь, в ставропольской больнице, и в Москве. Тоже в больнице. Там медперсонал ему даже белый халат выдал: дедушка помогал больным переворачиваться, вставать с кровати, учиться ходить на костылях.

...Я люблю слушать стариков: кто интереснее расскажет «за жисть»? Никто.  В общем, «мой» дедушка Петрович это быстро понял, и, когда я подвывала от боли после операции, он  сам перекладывал  мою «раненую» ногу на специальной подставке. Когда полегчало, закрепили мы за собой два кресла в коридоре. Хороший такой старикан, из тех, что и сто лет проживут и не заметят. Когда встретились, было ему далеко за восемьдесят. 

В общем, встретились-удивились, столицу вспомнили. И как старые друзья трепались в коридоре о том о сем...  Петрович рассказывал мне о своей жизни. Я попробую восстановить его рассказы.

ВОЙНА

 ...Она началась в воскресенье. Спиридон, Спирька по-станичному, отчетливо помнит июньский дождь:  с утра прогремела небольшая гроза. У мальчишек (а было ему всего 14 лет) важное дело: подсматривать за влюбленными парочками и внезапно выскакивать из-за кустов: «Тили-тили тесто!..»

«Знаешь, дочка, тогда я не представлял, что мой первый поцелуй и объятия произойдут с умирающей девочкой из нашего санитарного взвода...»

 На фронт мальчишек не брали. Убегали, уезжали, завернув ломоть хлеба в мамкин платок... И возвращались: их ловили, отправляли домой. Мамка лупцевала, как могла: отцы ушли, так хоть сыновей сберечь. Спирька тоже сбегал на фронт и с позором потом тер задницу, покрытую узором от ивовой лозы. Плакать не полагалось. Поэтому все свои обиды он переживал на грядках: чеснок да картоха слышали, как ревет мальчишка. Жили Поповы тогда  в Грачевском районе. Сейчас от их крошечного хуторка не осталось ничего. Там  была ферма да с десяток хат под буйными вишнями.

НА ФРОНТ!

«Ушел в семнадцать, матери чего-то набрехал... На всякий случай год себе прибавил, а затурканный майор в военкомате и дал команду отправить меня на фронт, который уже у наших границ гремел: гнали на Запад фрица. И вот я в составе стрелкового батальона приехал на передовую. Вернее, ехали-то долго, в пути нас, молодых, учили, как с винтовкой обращаться, с ППШ тоже. А дальше шли пешком. В конце августа 44-го мы вышли к Варшаве. Жара стояла страшная. Мы, новобранцы, сидим в окопе, слушаем треп наших бывалых товарищей. Пытаемся «правильно» курить... И тут мне один солдатик протягивает котелок: пойди за водой! Правду моя бабка говорила: «За водой пойдешь — не придешь!» Я только из окопа вылез, зацепился рукой за какой-то ствол, как вжикнула пуля, и я с криком полетел обратно в окоп! Шум поднялся, прибежал командир, орет на того, кто меня с котелком отправил... Сестричка медицинская откуда-то выскочила, крутит мою руку. Я глянул и в обморок хлопнулся. Такого позора я не помню: часа за Родину не повоевал! Варшава впереди, Европа!  Не поглядел... Руку мне прострелили аккурат посередине ладони. И мизинец оторвало. Если бы не солдаты вокруг, мне запросто самострел бы присудили... Вот, видишь, нету мизинца».

САНИТАРНЫЙ БАТАЛЬОН

Вызвали молодого  несостоявшегося бойца в штаб: списываем, мол... Ты ружье не зарядишь, куда нам с тобой? В обоз не возьмем, маловат еще. И тут кого-то осенило: «Крови боишься?» – «Никак нет, не боюсь! Курей рубил, товарищ лейтенант!» Хохот в землянке стоял громовой.  Когда начальство просмеялось, решили отправить Спиридона в санбат, санитаром.

«А я ж, доча, не знал, что там да как... Пришел. И мама родная...Палатки, две подводы.  Раненые стонут, кричат. Этого  отправляем, этого оставляем, ногу сами отрежем... Ой, я как представил, что и мне в этом аду придется работать! А куда же деваться?  Домой нельзя: ни ордена, ни медали. И с искалеченной пятерней. Да и приказ не обсуждают. И стал я санитаром. В мои обязанности входило сопровождать девчат после боя: они собирали раненых, прямо на месте  перевязывали. Бывало, что  во время боя я, как ящерица, ползал за санитарками. Они тянут раненого. Иногда вдвоем, потому как неподъемный. А я собираю винтовки. Еще в сорок втором вроде вышел приказ — забираешь раненого и его оружие тоже. Не будет оружия — штрафбат. Потом приказ отменили, но винтовки все равно собирали. Девчата надрывались: а ну-ка притащи здоровенного дядьку да еще его амуницию. Вот я и стал «вьючным». И сам ходил за ранеными, и у стола стоял, когда доктор оперировал. Доктор у нас молчун был. Отрывисто давал команды: скальпель, лоб протри, буду шить, готовь нитки, пиши путевку в госпиталь, укладывай в мертвецкую... Все делал.

Первую медаль вообще не понял, за что получил. Бой страшный был, мы, как и всегда, по полю шаримся, в грязи, мокрые — собираем раненых. Вынесли всех живых. И все выжили, по госпиталям разъехались! Ну а нас с девчатами представили к медалям.

Я уже был влюблен в одну... Звали Катей, хорошенькая, беленькая, когда есть время — все выгладит для себя, чистенькая... Кто только не зарился на нее. Но мы с ней в паре работали, так что мне завидовали — такая девушка! Слышал про другие части, где не очень-то с женщинами церемонились. Но с нашим лютым главным врачом не забалуешь. Девчата у него были присмотрены. И вот надо же: влюбился я в Катюшу. И она все поняла, я парень-то видный, да на такой «смертной» работе еще вширь раздался, здоровый стал. Стали тихонько от доктора встречаться. Ни-ни, даже за руку не брал! Только букетик цветов или книжку у раненого выпрошу... Духи раз мне подарила одна женщина из раненых».

ПЕРВЫЙ ПОЦЕЛУЙ

...Бой начался как-то неожиданно. Всегда знали, что вот сейчас немцы начнут «жарить»  - а тут  внезапно! Бойцов мало было впереди, мы за ними стоим, чтоб, если что, сразу бежать и забирать. Стрельба, пушки шарахают, люди валятся, что наши, что немцы. Мы видим только свои позиции, немец не подошел. И Катя вдруг бросилась на землю и быстро-быстро поползла: раненый сам пришел, но упал метрах в тридцати... Доползла, сумку санитарную открыла – и в этот момент прямиком в них снаряд! Я бегом бежал! Что кричал — не помню... Наверное, звал ее. Схватил на руки, а она уже белая вся... Кровь фонтаном откуда-то из-под колена била. Пока я «жгутовал», она еще что-то шептала. Я пытался ее тащить, но куда там... Одной руки считай нет, все в крови... Приподнял я ее голову, и так случился мой первый поцелуй. Она только вздохнула - и все...»

 Долго наш санитар привыкал к мысли, что нет больше Кати. Уж война почти закончилась, под Берлином окопались наши части. Бои не прекращаются: поток раненых не только не стал меньше — он возрос! Петрович щеголял новым орденом  Красного Знамени: вытаскивал из разбитого «виллиса» генерала и его свиту. Все ехали в Берлин! Уже и видно, и слышно. Пару раз ранен был, но не так, чтобы очень... Свои же и залечили.

НЕМЦЫ

«Сижу в окопе. Канонада не смолкает. Мне команда, идти за ранеными. Направление указано, наш санитарный батальон готов принимать раненых. Телега и машина, чтоб везти особо «тяжелых» в госпиталь. Пошел я. Одного вытянул, другого... А тут и окоп, точно помню,  наши копали! И там, как щенок, кто-то пищит, всхлипывает. Я туда сунулся и носом в ствол пистолета ткнулся! Даже растеряться не успел: на дне окопа сидели двое мальчишек, лет по пятнадцати. Немцы уж и детей, и стариков гнали на фронт. И пацаны буквально залиты кровью. Форма на них болтается, от крови набухла, кое-где прилипла. Значит, не один час они тут, «защитнички».  

Я руку с пистолетом-то отвел. Мальчишка ее уронил, и видно было, что она, рука эта, сломана! Железный, из «гитлерюгенда», похоже. В общем, взял я их обоих за воротники, позвал санитарку и стали мы их тащить из окопа. Кое-как доволокли под огнем до нашего санитарного батальона. Там доктор, как всегда, что-то бурчал, но с мальчишками расправился быстро: санитарка раздела их догола. Я воду принес, вымыли. И вот они — дети! Худые, каждая жилка светится, каждую косточку видно. Перевязали. Одного отправили в госпиталь. Один у нас остался. Два дня сидел в углу деревянного настила, где ему устроили постель. Плакал тихо, но голову всегда держал высоко. На третий день поел: до этого отталкивал миску с кашей... Ну и стали мы с ним разговаривать. Из Берлина он. Где родные — не знает, но считает, что война не проиграна, что у фюрера есть секретное оружие... Переводил сам главврач, не помню уж, как его звали. Помню, что он был майор медицинской службы.  Мальчишка, в общем-то, безобидный, Хорстом звали. Он с нами и в Берлин вошел. Завоевал собственную столицу... Второй, Юрген, тоже поправлялся. Я узнавал, когда отвозил очередных раненых. Тоже своим стал для бойцов. А что там? Ему вообще четырнадцать было, вояке...

ВОЙНА ОСТАЛАСЬ ДАЛЕКО ЗА СПИНОЙ...

Такая у меня война была. Всю программу выполнил. И воевал, и чуть хирургом не стал: мог и рану зашить, и перевязать, и укол сделать. Медали звенят, ордена сверкают! Через четыре месяца вернулся домой, к маме. Отец тоже пришел: собралась наша семья. Врачом не стал, хотя мог. Как вспомню этот ад, когда надо бинтовать разорванные животы, руки-ноги отпиливать без наркоза. Нет. Выучился на электрика, да так и проработал всю жизнь. Женился, жена моя,  Анна Митрофановна, до самой смерти учительницей была... Сейчас у сына живу. Жду вот, должен с внуками прийти. А! Мы ж с Хорстом встречались! Нашел он меня: я ему адрес давал, уж как он искал — не знаю. Тоже старик уже... Я тогда и не понимал, что старше его на четыре года всего. Плакали мы с ним, вспоминали войну».

МЫ РАССТАЕМСЯ

Минут через десять в больничный коридор вошла невероятная компания: огромного роста пожилой мужчина и два, не менее высоких (баскетболисты?), парня. Это внуки? Они подхватили дедушку под локотки и чуть не внесли в палату, кивнув мне на прощание. Петрович расплылся в щербатой улыбке и еще успел добавить: «А сноха у меня... От змея!»

...Вот нашла я наши записки и вспомнилось, как Петрович боялся пустых листков, как много и в лицах рассказывал о своей то веселой, то не очень  жизни.  Русский солдат, пропахавший «на пузе» всю Европу! Как, какими словами и делами отблагодарить тебя и твоих малочисленных теперь товарищей? Наверное, нет таких слов. И нет таких дел...

...Петрович  выписался. Важно уселся в шикарную иномарку, внуки, суетясь, таскали его пакеты и сумки. А потом, когда машина тронулась, он, увидев меня в окне, подмигнул так, что все морщинистое лицо заулыбалось. Больше мы не встречались.