Свою жизнь я прожил красиво!

Так и никак иначе оценивает прожитые годы Юрий Михайлович Краснояров. Красиво — похоже, любимое слово этого мужественного человека.

Ему было всего 16 лет, когда войну объявили. Сразу же на фронт ушел отец. А их, молодых ребят, поставили на место ушедших родителей: надо было работать на полях. Но какая им была работа? Не по десять лет-то, понимали, что война идет нешуточная. И убегали из-под «начальства» - старика, приставленного быть бригадиром у пацанов. «Да нам его обмануть было легко! И я убегал! Да куда там... Ведь дети совсем бежали на помощь батькам. Я добежал до Невинки. А потом пробирался домой: уже оккупация была... Немцы молодежь, как зайцев, выслеживали и отстреливали: подрастет — пойдет воевать. Ну вот заранее их, чтоб, значит, не ушли на войну...»
В оккупации каждый выживал, как мог: никто никому не был нужен... «У нас в семье пятеро детей: три брата и две сестры... Выжили: что-то продавали на базаре, у кого какие припасы были — все пошло в дело выживания.
Ушли оккупанты. Пришли наши, собрали нас, ребят, кому уже по восемнадцать, надели шинели и вперед. Винтовок не дали... Дошли мы, новобранцы-солдаты, до хутора Польского, что по дороге на Невинку, переночевали. А с утра — на станцию. В Невинномысске дообмундировали - и в вагон: вперед, на фронт!
Настоящая война для меня началась, когда я был в запасном полку, и освобождали мы Краснодар. Выбивали немца из станицы Холмской: ребят наших множество там полегло. И надо же такому случиться: я там отца встретил! Шел за дровами, и навстречу мне — отец мой!.. Что тут было: встретились! И радость, и слезы: на войне ведь оба... Это в марте 43-го было. Дожили мы с ним до «середки» войны... Мы-то, понятно, не знали этого еще.
Обнялись мы с отцом, расплакались... Так и развела война. Батя мой уж три года воевал, был контужен, лечился в госпитале, снова воевал. Я уж тоже обстрелянный был боец. Пополнили наш полк и снова в бой. Попал я в боевое охранение, должны мы были брать высоту одну. Окопались, как хорьки: под носом у немцев воду брали! Они ничего не подозревали! И вот пришел нам приказ брать «языка». Я пошел, еще ребята были... Старший, Саша (не помню фамилии уж), очень серьезный был. Приказал собрать оружие, чтоб все было наготове.
В общем, ждем у воды... Тут немцы пришли. Начали раздеваться, рубашки с себя через головы снимать. А тут и мы! В общем, связали их - их же рубахами! И «языка» мы взяли, и разведку провели. Мне объявили, что награждают орденом Славы. И так где-то мой орден и потерялся: все жду, может, объявится... Но операцию мы красиво провели!
Были под Новороссийском. У «Голубой линии»: немцы свою главную, наиболее оборудованную в инженерном отношении позицию в низовьях Кубани так назвали. К ее сооружению они приступили в феврале 1943 года и за четыре месяца чуть не крепость возвели: один конец в низовья Кубани завели, другой - правым флангом в Черное море уперли. Да еще приазовские плавни захватили. Сидим мы, значит, ждем атаки... И вдруг ко мне командир подходит: во втором «эшелоне», на второй, значит, линии атаки, твой отец! Выпили мы с ним, много говорили... И решили попросить начальство: хотим, мол, вместе воевать! Очень хотели мы воевать вместе, плечом к плечу... «Нет», - сказало начальство. И были у него резоны: сколько таких пар (то родитель с сыном, то братья) погибали. Беспокоились, старались не выпустить из виду, теряли внимание и бдительность... Ну и убивали их чаще. Это была моя последняя встреча с отцом на войне.

Когда брали «Голубую линию» - небо и земля дыбом встали! Гул стоял, ничего не слышно и непонятно: ночь ли, белый день ли... Казалось, земля стреляет! Бог миловал: остался я жив и даже не ранен. Даже подвиг совершил: пошли с товарищем по освобожденному селу. Может, у кого еда есть? Хоть чего-то перекусить. А тут старушка одна: вы в подвал гляньте! Там бочки с бензином: немцы закатывали, и сами там же сидят. Мы нашли этот огромный подвал, и не поверишь, там бочек пятьсот было! Что делать? Тихонько вылили бензин из одной бочки и подожгли. Успели убежать: рвануло так, что ужас просто. Красиво, в общем... Мне медаль «За отвагу» дали. А бабулька накормила. Потом уж было и два ордена Отечественной войны, первой и второй степени, и еще 19 медалей.
Как ранило? Да как... Шинель, посеченная осколками в бою, осколки колено зацепили, кости подробило. Меня в «кукушке» (санитарном поезде) привезли уже с гангреной. Доктор в госпитале увидел: на стол срочно! Не успел опомниться, как мне на рот положили марлечку, присыпали ее хлороформом - и все, спи, солдатик, а ножку тебе отрежут сейчас... Резали два раза. Отрезали так, что никакой протез невозможно прицепить. Полгода восстанавливался. Первую неделю просто плакал: 20 лет - и без ноги, на «палочках»-костылях. Но потом решил вдруг, что жить буду красиво! Долечился в Грузии, потом домой, в Ставрополь. Поплакали с мамой и решил я ремонт делать. На костылях. Нашел балки какие-то, горбыль, все, что могло пригодиться. С таким же увечным воином работали...
А потом дом перестроил. Вот этот, где живу. Красиво же, да? А в 46-м отец вернулся! Мужики наши стали приходить, начали строить из того, что попадалось. Настырные мы были, фронтовики. Мне дали трех поросят, полудохлых. Говорят — выходишь, твои будут. И выходил ведь! Продал, на вырученные деньги достроил дом и усадьбу всю. Купил потом швейную машинку, шапки шить научился! Да что там: всю жизнь работал! На очень хорошей женщине женился, на моей Евгении Наумовне. Ребятишек нарожали, работали, все у нас было хорошо!.. Три года уж один: похоронил жену.
Вот вопрос ты задала: простил бы я немца, который в меня стрелял? С одной стороны — он такой же подневольный... А с другой?.. Нет. Не простил бы...