Ты же выжил, солдат...

«Знаешь, дочка, у меня в голове вдруг зазвучало: черный ворон, что ж ты вьешься?.. Я как-то дернулся, на боку, даже сейчас не понимаю как, дополз до куста шиповника… Ткнулся головой под какой-то камень - и все. Это был мой последний домик, я не сомневался даже. А когда меня похоронят, кто ж знает?»

Виктор Васильевич Мигненко рассказывает так, как будто все это было с ним вчера. Удивительный человек: он помнит все, включая дни, часы и минуты. Что это? Феномен стариковской памяти? Да не выглядит он стариком: быстрый, эмоциональный, худенький, жизнерадостный какой-то… И окружают его только любящие и преданные люди: он для них — суперприз в этой жизни, учитель, отец, дедушка и просто друг.

Родился Витя Мигненко в 1922 году в большой семье в Ипатовском районе. Пятеро детей, да мать с отцом, да еще их родители… Семья-то большая, да вот жила в тяжелые голодные времена. «А мы, кажется мне, всегда недоедали, а иногда просто голодали. Потом нам выделили землю, ну мы туда и выехали, хутор организовывать. Назвали «Мелиорация». Коллективизация у нас проходила дружно: брат-сват-кум объединялись, семьи собирали да и начинали обрабатывать совместно землю… Школу сами организовали. Первый «Фордзон» всем селом встречать ходили…»

Почему-то все «ставропольские» помнят дождь, прошедший накануне войны. Как будто небо в последний раз отдало мирный долг народу, обреченному на долгие страдания и смерть…

В этот же день, 22 июня, принесли первые повестки. Ребята, только отслужившие, первыми пошли - кадровые военные. Вой-на Виктора Мигненко началась годом позже: 30 января 1942 года попал он в ополчение. Родственники проводили бойца на фронт, мать сама выводила со двора оседланную лошадь под уздцы. «Сама ведет коняшку, а я в седле… А она плачет: «Как жалко, сынок, тебя на смерть провожать… А надо ведь!»

Несколько дней Виктор обучался военному делу в Армавире. Воевать пошел с другом-земляком и с одной на двоих винтовкой. Пешком часть пришла в Тамань, к морю. Голодные бойцы грузились на баржу, с баржи — в ледяную морскую воду. Окопаться невозможно: земля промерзла насквозь. Потом была Керчь. Там и пошли в бой. С другом Васей Шаровым ни на минуту не расставались. Винтовка-трехлинейка все так же одна на двоих. И тогда Виктора ранило первый раз, в руку. Пока соображал, как ее перевязать, выяснилось, что и в ногу уже ранение. И друг Вася лежит. Неживой. Самых тяжелых тогда увезли на подводах. А наш боец решил идти на передовую! А что ж он тут прохлаждаться будет, в санбате-то? Трехлинейка на время стала костылем. Хорошо, что другая подвода перехватила, санитары укололи что-то и в Керчь отправили. Оттуда на Большую землю, на пароходе. Пароходов было два. Один доплыл до берега, другой потопили…

И вот всех посадили в поезд, грязных, завшивленных, больных, в кровище… И в Сочи! А там — санаторий: розы, красивые женщины и еда, хлеб, много хлеба! Отъ-елся солдатик наш, вылечился. И до сегодняшнего дня помнит, как уснул за столом, полном еды…

Летом 42-го снова в Новороссийск. Потом — на оборону Севастополя. Бои такие были, что и не понимали бойцы: уже на небе они или еще на земле? Все смешалось: земля, камни, осколки снарядов, морская вода… С какого-то склада выдали им оружие, оборону заняли за кладбищем. Только Виктор окопался — в висок ударило. Осколок застрял в костях черепа — с ним и пошел в санбат. Тихонько шел с этим куском железа, кое-как добрался до санитарного катера, упал через борт и потерял сознание. А в санчасти висок зеленкой залили: нет возможности вытащить, походи пока так. Да так и ходит, уж девяносто скоро! Виктор Васильевич даже потрогать дал висок: страшно, осколок крепко сидит…

Почти что плен…

«Вот так и воевал. Бомбежки непрерывные, еда — ложка каши, постель — камень понадежней… Как-то вижу, идет солдат в тельняшке, без знаков различия: кто может держать оружие, присоединяйтесь! Примкнул к его отряду. Добрались мы до Балаклавы… Немцы напирали, им невыгодно было задерживаться, Керчь им просто мешала, перегораживала путь в Сталинград».

29 июня Виктора ранило в третий раз. Теперь пуля попала под правую лопатку. Подбежали бойцы, перевязали, как могли, дали попить драгоценной воды. Толку от бойца уже не было: оглох, контузия, ходить не мог, движения потеряли координацию. Так и остался лежать под палящим солнцем. Рядом лейтенант был, так Виктор все просил: застрели меня… Письма прощальные для матери и невесты отправил, что еще может почти мертвый солдат на этой земле? «Там тропинка была, вниз… Пополз по ней как-то… Приполз в дот. А там — живая лошадь! Живая душа…»

Наутро туда же наведались румыны. «Крохоборы! Веришь, мертвых обыскали, с живых все содрали… Потом нас собрали, рассортировали. Кто покрепче, тот пешком ушел в плен. А нас, тяжелых, бросили на съедение червям. Они-то у меня и завелись в ране. Они-то и спасли. Это мне потом уже военный врач говорил: всю гадость выели и исчезли. Но доставали как!»
Один раненый смог-таки добраться до пресной воды: всем брошенным, умирающим людям досталось по глотку… «Вот и лежу я головой в тех кустах, детство вспоминаю, мирную жизнь… Прощаюсь со всеми. Подошли ко мне два немца. Посмотрели, махнули рукой и ушли: пулю пожалели. Зато ночью нас кто-то унес… Наши? Дали воды».

Лагерная «жизнь»

«В концлагерь меня принесли на палке: бросили поперек, да и все. По пути из ручья ребята воды набрали, в «загоне» уже вскипятили, мяты добавили. Я кипяток пил! Много… Так был обезвожен. Кто-то из солдат дал рубашку - прикрыть обожженное тело. Запах от меня был ужасный! Спасла медсестра, пленная тоже: постирала мои бинты, как смогла, вроде чуть легче стало. Рана под лопаткой «самотеком» заживала еще год. На Перекопе совсем плохо было. Решил, раз уж умирать, то пусть хоть кому-то польза от моей смерти будет. Какой-то женщине у дороги отдал свои относительно крепкие ботинки. Бери просто так, я умираю, мне ничего не надо уже… А она, плача, отдала нам буханку хлеба и здоровенный огурец. Разделили по кусочку на весь вагон. Сам не ел - температура. Сознание терял все время, лежал у стены, грязный, вспомнить невозможно…»

Германия

Так прибыли в Николаев. Оттуда колонны людей перегоняли на другой берег Буга. До ноября пробыл в лагере военнопленных, в голоде и холоде, без медицинской помощи. Выходил старый солдат-пленный. За пайку хлеба выменял где-то шинель… Обрезал ее до колен, соорудил что-то вроде тапок, и так наш израненный боец поехал в Германию. Хотели убежать из вагона — свои же не дали: немцы предупредили, что за каждый побег будут расстреливать.

В Германии условия жесточайшие: карантин проходили, так чуть с голоду не умерли. От баланды из брюквы. Это вареные листья капусты, с виду несъедобные совсем. Днем муштра: стоять надо было. Чуть шевельнулся, все — гусиным шагом по плацу. Я еле стоял: меня подпирали товарищи, умоляли — стой! Потом — пересыльный лагерь № 326. Здесь у Виктора отняли последнее — имя. Стал номером oststalach326 meine96844! Виктор Васильевич без запинки произносит номер и на русском, и на немецком: перекличка на плацу не забывается.

Потом Ганновер, ремонтный завод… Туда в пять утра сам шел, а оттуда — товарищи в тачке везли полумертвого… «Били меня страшно! А что я им? Не работник… Зато (улыбается!) немецкий выучил! В общем, доработался я до воспаления легких. Жить не хотел: все думал, как бы покончить со всем этим: дома-то не ждут уже… Меня вывезли в лагерь смерти — Берген. Оттуда не возвращались — там были все туберкулезники. Каждый день из бараков выносили трупы, кидали в ров. Каждый барак внутри лагеря был обнесен колючей проволокой… Мы спасались чем могли: травка зеленая полезла, так мы ее обрывали, ели. Бывало, что еще живых заставляли выносить в ров. А пайка-то оставалась… Каждая крошечка драгоценной казалась. Спас меня рентген. Врачи видели темное пятно, но мне удалось их убедить, что это старая рана так плохо зажила…. Соврал, сказал, что осколок там застрял. Немцы решили делать операцию, причем оперировать должен был русский врач, служил у них, видно, из гражданских. Сделали операцию, да не там, так этот врач ходил за мной: буду резать теперь я! Потом почему-то отстал. А меня отправили работать на лагерное кладбище: немцы любят порядок! Рвы завалят трупами, потом их аккуратно закрывают, травку сеют. Вот мы должны были эту территорию в порядке содержать… Я окреп все-таки. И обратно — в Ганновер. А там меня спас старый немец: каждый день приносил бутерброд, прятал в железках и мне показывал как-нибудь, что там еда».

Немцы стали набирать команды для починки одежды и обуви для военнопленных. Где уж наша не пропадала? Назвался Виктор сапожником. Тем более навыки были еще с мирных времен. Работали в интернациональной команде: двое русских, двое французов.

«У них был маленький приемничек, и мы знали новости с фронта. Нас освободили в апреле 44-го. Меня особый отдел сильно не расспрашивал: из Керчи в плен попал? Вот оружие, обмундирование, иди дальше воюй».

Дошел до Эльбы - и домой!

«8 мая 1945-го — вроде затишье. А потом сумасшедшая канонада: по всем окопам стрельба — ПОБЕДА!!! А мы-то сперва подумали, что это немцы-гады где-то опять вылезли… Оказывается, все: победили их, проклятых».

Дома его не ждали. И как уж были рады первой весточке с фронта: живой! А вернулся домой только через полтора года после Победы. С орденом Отечественной войны 2-й степени и медалью «За победу над Германией». «Путь был тяжелый: чем ближе к дому, тем он, кажется, дальше был… Последние девять километров бегом бежал! Нес подарок с фронта: пять килограммов муки, банку масла и сахар. Через час все село знало, что я вернулся, а родители еще в четырех километрах жили. Так ночью к родне, где я заночевал, прибежали. Мать в окно колотилась: сынок, сынок!.. Сидели до утра, говорили-говорили… Только вздремнуть соберусь, опять бегут друзья уцелевшие, родные…»

А потом всю жизнь — в колхозе. Женился, детей поднял, как все, жил, вместе со страной.
Вопрос задаю: а сейчас могли бы пожать руку немецкому ветерану?

Думает, головой качает: нет…

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Берген-Бельзен — нацистский концентрационный лагерь в земле Нижняя Саксония. Географически места с названием Берген-Бельзен сейчас не существует.

В июле 1941-го сюда поступили около 20 тысяч военнопленных из СССР, к весне 1942-го 18 тысяч из них скончались от голода, холода и болезней (выжили лишь 2097 человек).

В апреле 1943-го лагерь для военнопленных был закрыт. Статус концентрационного лагеря получил 2 декабря 1944 года. За 1943—1945 годы здесь умерли около 50 тысяч узников. В течение двух недель после освобождения умерли 9000 человек, а к концу мая — ещё 4000.