«У меня боевая медаль «За отвагу» всего одна…»
Потом долго рука, исхудавшая донельзя, висящая плетью, будет иметь вид «кости с волосами». Плечо же навечно останется ниже другого – вторую группу инвалидности после перевода в стан выздоравливающих дали с ходу. Позднее врачи в госпитале удивлялись после рентгена: как столь деформированное сердце нормально, без сбоев стучит – непонятно, феномен просто, да еще после таких тяжелых ран и большой потери крови. Обычно в таких случаях не выживают.
И прицельно стрелявший немец наверняка был уверен, что уложил насмерть слишком настырного и острого на глаз минометчика, который и избран был среди остальных в жертвы потому, что почти при каждом выстреле попадал в цель. А все потому, рассуждает Ю. Брюхович сейчас, что перед атакой он положенные фронтовые сто грамм не принимал сознательно, чтобы голову не туманить и не мазать; менял этот окопный дефицит на другой – махорку, смолил перед атакой нещадно. Иными словами, сосредоточенно готовился к предстоящей серьезной мужской, солдатской работе. И не ел ничего по совету опытного взводного («Вдруг в живот ранят, а если на пустой, то здоровей будешь»).
В такой момент однажды, не просчитав последствий, не ставя себя на место адресата, написал матери короткое письмо: идем-де в наступление, сидим, ждем три зеленых. Ракеты в смысле. А она рассказывала потом: вскрыла треугольник, прочла – и два месяца в ожидании весточки от него, на собственных переживаниях зацикленного, не могла заснуть. Каждый день возвращаясь и возвращаясь к знакомым, школьным каллиграфическим почерком написанным строчкам, которые вполне могли оказаться последними. К соседям ведь похоронки то и дело приходили.
Вот же молодой дурень был, сделал тогда вывод и мысленно объявил себе выговор он, официально 19-летний, хотя в реальности был на год младше. И недоумевал: как только военная цензура пропустила?
Обманул всего единожды
Он начал рваться на фронт сразу после освобождения Ставрополя. Нагляделся на оккупантов, скапливая ненависть к ним. Ему в военкомате раз за разом отказывали – годами не вышел.
Столкнулся с врагом вначале, когда самолеты бомбили город перед вторжением, – вместе с другими друзьями-подростками побежал на центральный бульвар, жили на Гофицкой улице. Летчики, израсходовав бомбозапас, на бреющем полете разгоняли очередями из пулемета скопления людей, которые искали поддержки, жались друг к другу в этот трагический час, покинув дома. Тогда и первый военный урок выживания получил от знающего, видимо, попадавшего в такие переделки и удачно оказавшегося рядом, человека. В таких случаях надо прятаться за дерево – и вокруг него переступать вослед виражам «хейнкеля», «мессершмитта» или какого другого с черными крестами на крыльях – он толком еще не разбирался тогда в типах самолетов.
На следующий день город был обклеен приказами: в 24 часа сдать любое оружие, включая холодное, обмундирование и так далее, при невыполнении – расстрел на месте. И поразился – сколько холуев, пожелавших пойти в услужение к фашистам, сразу же повылезло! Сам пошел прятать в лес ружье, шинель – не успел. А немцы уже ходили по домам с обыском. Зашли и к ним. Один отворил дверцу шкафа, явно шинель узрел, но развернулся и доложил своим: уходим, мол, тут все в порядке. Так он ощутил разницу между рядовыми, повоевавшими на Восточном фронте солдатами вермахта, и теми, совсем другими, в черных мундирах – гестаповцами, которые появились в городе чуть позже. Это они руководили ликвидационными акциями: сопровождали газовые «душегубки», набитые задыхающимися людьми, завлекали евреев переездом на якобы сытую Украину; одна из соседок – осетинка – соблазнилась, ушла с вещами на сборный пункт и погибла вместе с остальными, как выяснилось, в расстрельном лесу неподалеку от аэродрома.
А он со сверстниками не только к своему ружью периодически возвращался – брошенного оружия обнаружили в лесной чаще много, устроили собственный арсенал и самообучение, своего рода тир. Потом приобретенные умения ему очень пригодились. До немцев каким-то образом информация о происходящем за городом дошла, организовали две мощные облавы с участием горожан – посулили продуктов. Как они гордились – ага, испугались, зашевелились, гады! Все равно – не достанете!
И надо же, заявление о направлении на фронт добровольцем зимой 1943-го в военкомат в очередной раз отнес и… заболел ангиной. Вот же досада – операцию пришлось делать. Гланды вырезали, точнее, одну, доктор сказал, так для здоровья лучше. Тогда и уговорил санитара выправить документы – поставить год рождения 1925-й, хотя появился на свет позже. Выдали ему наконец форму, пошел в ателье фотографироваться. Получил карточку – и обомлел: оказалось, далеко не Илья Муромец, каким он примерно себя мысленно видел, а какой-то тощий, невзрачный на вид парнишка. А ведь так и видел: он, Юрий Николаевич Брюхович, прибывает на передовую, в атаке громко кричит «ура!», и фашисты разбегаются, как зайцы. Расстроился жутко и снимок разорвал на мелкие кусочки. Сейчас жалеет – на память остался бы… И говорит без всякой красовки: это был единственный случай в жизни, когда он, приписав себе год, обманул государство.
Такое было поколение…
В его настрое, конечно, свою роль сыграл и старший брат Николай. Он был тяжело ранен при освобождении Ростова, получил инвалидность, мог с чистой совестью остаться в тылу. Но в госпитале, устроенном на базе одной из ставропольских школ, грозился перед родней, когда навещали: «Фрицы думают, что меня остановили! Нет, я им покажу, я еще до Берлина дойду!». А ведь так и вышло, в столице Германии и свадьбу сыграл, шикарную, в новом ресторане «Москва». Он ушел из жизни в 1980-м, ранение таки сказалось.
И Юрия уложить снайперу не получилось. Но наступления советских войск на Прибалтийском фронте в районе Риги, как и многие другие, продолжались, увы, уже без него. Правда, находясь уже среди выздоравливающих, не утерпел: увидел объявление – требуются рабочие на лесозаготовки, и проявил инициативу. Ему говорили – куда ты с такой рукой, еще в бинтах! А он в ответ – вторая же действует. А места были болотистые, кто-то ему подсказал народный рецепт, что если прикладывать мох – раны быстрее заживают. И Брюхович его старательно применял, стирая бинты в тухлой воде. Нагоняй потом получил от нагрянувшего с визитом санинструктора – мама, не горюй, ведь запросто мог заражение крови схлопотать. Но… обошлось.
В мирной жизни найти себя было непросто. На обувную фабрику, где работал до войны вместе с отцом-сапожником по блату еще 14-летним, вернуться не удалось. Потом окончил бухгалтерские курсы на отлично, в школе же хорошо учился, так и проработал заведующим отделом в крайсовпрофе до самой пенсии. Там его помнят, с каждым Днем Победы обязательно поздравляют, за что он коллегам очень благодарен. А мне сказал: «Да стоит ли про меня в газету писать? Провоевал я совсем мало, может, лучше про более достойного? У меня и боевая медаль «За отвагу» всего одна…»
Зато с гордостью («Я с детства привычный к крестьянскому труду, до войны было у нас почти шесть с половиной тысяч квадратных метров земли, я и окопы в три-четыре раза быстрее остальных во взводе отрывал») показывал сад-огород при доме, который до сих пор сам обрабатывает. Грядки с взошедшим уже луком и чесноком, с клубникой и смородиной, с недавно посаженной черешней вместо старой, цветет уже; сетовал, что грецкий орех разросся, ветви распластал, большую тень отбрасывает – сажать что-либо в ее границах не стоит, не созреет ничего без солнца. И по ходу приветствовал великолепного персидских кровей рыжего кота с огромными лапами, круглыми зелеными глазами, ревниво исподтишка следившего за нами: «А это мой лучший друг Тимка, знакомьтесь. Везде со мной, я землю копаю, рядом пристраивается; сяду в кресло, на колени что-нибудь положу, недовольно мяучит: убери, мол, ненужное это. И сразу же запрыгивает… И спит со мной».
«Может, вы объясните: что такого случилось со всеми нами, – во время экскурсии по при-усадебному участку рассуждал он, – что люди сейчас размежевались по национальному признаку? Вот у нас в минометном расчете кого только не было: и татары, и русские, и украинцы, и никто даже не намекал на свою национальную особенность, делились последним. Сейчас – каждый только своим озабочен, эгоизм правит бал. Или это и есть капитализм, к которому так стремились? Но ведь это же неправильно, люди должны оставаться людьми…»
Что ему, 84-летнему, можно ответить? Наверное, неправильный мы строим капитализм, или только учимся. Там, где он давно, все обстоит иначе. И кстати: использование пуль «дум-дум» гитлеровцами и японцами во время Второй мировой войны было признано международным трибуналом в Нюрнберге преступлением против человечности.
Наталья ИЛЬНИЦКАЯ.
Фото Владимира КРИВОШЕЯ.
