Украденное детство

Лидия Андреевна Коломиец (Киселева) родилась в 1935 году в Харькове. Красивый большой город, счастливое детство советского ребенка, ничего не предвещало никакой беды...

Война застала семью Лидочки, можно сказать, врасплох: вроде слухи ходили, но разве детям, есть дело до всех этих страстей? Все закончилось в один день: мама отвела маленькую Лиду в садик, и воспитательница с горечью в голосе сказала девочке: «Лидочка! Видишь эти игрушки? Выбери себе любую, какую хочешь, самую лучшую... Детский сад закрывается». Лидия Андреевна вспоминает: «Я тогда взяла кукольную коляску с куколкой... Так в мою жизнь вошла эта проклятая война. Харьков бомбили, без конца эти бомбежки! Мой брат Коля не успел спрятаться от немцев, его расстреляли... Вообще, расстреливали всех мальчишек-подростков. Чего боялись немцы, почему убивали столько народу? А детей? Я помню, у нас на площади Дзержинского, самой красивой в СССР, стояло (и сейчас стоит) здание «Госпрома»: управление государственной промышленности. Немцы любили на нем вешать людей: на каждом фонаре, на балконах висели казненные. Из красивого здания они сделали гигантскую виселицу...

Еды в городе не стало сразу же. Мы голодали! И взять продукты было неоткуда: немцам было наплевать на то, что люди умирают сотнями. Я помню, с какой завистью толпа смотрела вслед мужчине, тащившему по дороге на веревке мертвую собаку. Его семья будет есть!..

Голод и погнал нас с мамой в дорогу: прослышали мы, что в Полтаве можно обменять какие-то вещи на продукты. А по пути мы попали в облаву. Сперва нас в сарай загнали, люди криком исходили: жечь будут! Как же мы боялись... Какой-то мужчина выломал доску в стене сарая, и мы выбрались через пролом в поле. Пытались разбежаться, но не получилось: немцы с собаками быстро нас собрали, и чуть не бегом мы отправились под конвоем на станцию. Там всех загнали в телячьи вагоны, и началась наша «лагерная» жизнь. Я маленькая была, как-то не помню, сколько суток ехали. Вроде трое... Прибыли мы в концентрационный лагерь в польском городе Келеш. Названия у него не было. Это наш первый лагерь. Там пробыли какое-то время: женщин с детьми отделили от мужчин. А потом двинулись дальше. Проехали Варшаву: мы ничего не видели, это нам говорили те, кто смог хоть что-то увидеть через щели вагона. Не помню этот путь совсем... Зато помню, как мы на сутки задержались в лагере для евреев. Это был лагерь смерти... Нам было плохо, мы умирали от голода и страха неизвестности. А там... Страшно вспомнить, что «культурная нация» сделала с людьми. К нам тогда подошел какой-то мужчина, и мама отдала ему весь наш хлеб, сто граммов. Он так растрогался, засуетился, искал, чем бы нас отблагодарить, и дал щетку для одежды. Обычная щетка! Но всю жизнь она сопровождала мою семью в память о человеке из концлагеря. Наш талисман... А тех евреев, конечно же, убили... Знаете, не могу все это без слез вспоминать.

Много чего я не помню: видно, так устроен человек — самое страшное мозг старается выбросить вон из памяти!

Довезли нас до Германии наконец-то. Загнали в лагерь, расположенный близ города Лансгут. Нам не накалывали номеров, но во всем остальном лагерь мало чем отличался от всех других. Еда — брюква. Все. Люди умирали каждый день. Беспрерывно работал крематорий. Я его не помню, но помню разговоры: сожгли того или кого-то еще... Дети оставались с матерями. Наших мам гоняли на работы: обессиленные, они буквально приползали к нам, детям. Как пережили две зимы в этом лагере, вообще не представляю: холод, голод чудовищный, люди мрут как мухи... Одежда у нас какая-то, видимо, была. Я плохо помню многое, но иногда по телевизору вижу кадры с детьми из концлагерей и узнаю: это мы! Мы! В тряпье, больные, за тремя рядами колючей проволоки, под вышками с охраной!

День освобождения не помню: то ли слабость уже такая была, что мозг ничего не воспринимал, то ли все дни были как один, просто не удалось от голода понять, что свобода пришла в лице американских солдат! Я тогда впервые увидела негра — вот остался в памяти чернокожий парень!

Маму несколько раз вызывало новое лагерное начальство: предлагали уехать в Канаду. Но куда там! Моя мама отказалась: лучше родного города Харькова мы земли не знали! Помню, что жили мы в какой-то круглой комнате. Гражданских немцев не видела вообще: попрятались, наверное... А вот одну немецкую бабушку помню: мы несколько месяцев жили в военной части (мама устроилась там стирать, убирать), так вот — бабуля приходила во двор и кормила кошку. Дом ей принадлежал и кошка тоже. Возможно, эти несколько месяцев в части нас и спасли: слышали уже, что русские едут эшелонами из Германии в Сибирь.

Мама настояла, чтобы нас отправили домой: мне учиться надо, переросток уже! Вернулись в Харьков в 46-м году, в тот же самый голод и холод, в апреле, по-моему. Я слабенькая была, ножки-палочки, ручки-тростинки. Дети играют, а я стою, держусь за что-нибудь, чтоб не упасть... Ничего, выбралась из этого всего. Чуть лучше стало с едой, откормилась, пошла в спорт.

Училась в украинской школе. Трудно было, я на русском говорила. В одном классе с Люсей Гурченко мы учились! Она ту же страшную военную науку прошла, что и я, только в родном городе... Закончила я школу с золотой медалью. Не поверите, но тогда медали были из полновесного золота. Вот она, моя самая дорогая награда! Храню всю жизнь. Потом были два высших образования, 39 лет работы в санитарной службе, медали за доблестный труд...

Мама, как только мы вернулись, устроилась в институт имени профессора Гиршмана: дали нам угол в комнатушке, где еще жили девушки-медички. Мы с мамой до моего замужества на одной кровати спали!

Я занималась легкой атлетикой. Все получалось: на соревнования ездила, за честь города выступала, на республиканских соревнованиях. Там же познакомилась с будущим мужем, прямо на беговой дорожке! Потом ждала его три года, пока учился на летчика. Поженились в 55-м году и вот уже 58 лет вместе. Мы до сих пор держимся за руки, как в первый раз: он уходит на работу утром, а я уже скучать начинаю»... Лидия Андреевна улыбается, впервые за все время разговора. Михаил Григорьевич, супруг, очень красивый, кстати, благородно (или благодарно) гладит свою Лидочку по руке...