Верю в судьбу...

Поездка из  Краснодара в Ставрополь затягивалась: автобус умудрился поломаться  прямо на вокзале. Сидим  уже в салоне, ждем, а водитель, помогая себе крепким словцом, ускоряет процесс починки какого-то ремня... Рядом со мной женщина, удивительно похожая на актрису Татьяну Окуневскую. Такая же худенькая, волосы собраны в «балетную» прическу: пучок седых волос аккуратно скручен  за затылке. Спина прямая, в глазах неприкрытая грусть... «Уезжаю домой, в Швейцарию... Вот еще сестру навещу в Кропоткине, и все, домой!»
 Ничего себе!  Дама едет практически в рай, и очень грустит по этому поводу. По дороге, как водится, начались разговоры. И тут я пожалела, что не взяла с собой фотоаппарат и диктофон, ибо то, что рассказала мне швейцарская «бабуля», оказалось похожим на сценарий к какому-то фильму.  Записывать пришлось на обложке книги, каких-то еще бумагах...
 Родилась Мария Сергеевна в 1931 году, ее сестра Юлька, Юлия Сергеевна, двумя годами позже. Мама девочек, Ольга Николаевна, до войны работала геологом, всю молодость моталась по Сибири, искала новые газовые месторождения. Об отце девочки не знали почти ничего, кроме того, что он так же, как и мама, был геологом. Потом уже, состарившись и перебрав кое-какие архивы, Юлия Сергеевна узнала, что отец был репрессирован, а мама, спасая детей, забиралась с ними в самые глухие углы: на газовые месторождения и разработки. Кроме имени от отца, Сергея Борисовича Сколяра, ничего и не осталось...
 Первый отпуск Ольга Сколяр получила в июне 1941 года. Почему-то посчитала, что уже можно, что уже относительно безопасно и ее вряд ли будут искать как члена семьи изменника Родины.

 Первый день войны
Короче, лето 41-го. Девчонки в панамках едут к морю. В субботу, 21-го, устроившись на квартиру, всей маленькой семьей бегут к морю, плещутся в еще прохладной воде. Завтра над морем полетят самолеты с черными крестами, но сегодня — суббота! Сегодня еще можно.
О том, что началась война одесситы узнали рано утром, по «сарафанному радио».  Не дожидаясь официального обращения Молотова (которое все равно потом слушали, собравшись у черных «тарелок»), многие бросились на вокзал. Трамваи с утра ходили исправно: никто еще не верил, что мирное время сошло на нет! Ольга, будучи геологом, всегда знала, что вещи обременяют. Поэтому схватила  дочек, документы, какую-то еду, и  бегом на вокзал! Нужно ехать обратно, за Волгу, в Сибирь, любой ценой! Любой цены не потребовалось: один-единственный поезд стоял под парами, начальник поезда бегал взад-вперед, размахивая пистолетом. Кое-как удалось прорваться в вагон: вещей-то не было. Крошечная сумка с документами и деньгами, никаких чемоданов...
 Мария Сергеевна вспоминает:
- Оказалось, что этот поезд ехал на Украину, по своему маршруту,  в Винницу! Но мы так устали, что  было все равно... Думали, что вырваться бы из Одессы, а там уж как-нибудь мама сообразит, и мы вернемся домой. На полпути к Виннице поезд остановился: рельсы, разбомбленные, скрученные спиралями, лежали по обеим сторонам насыпи... Народ начал  выбираться из вагонов. А тут — самолеты! Мама схватила нас за руки, и мы побежали в ближайшее поле с кукурузой... Спасло то, наверное, что у мамы был зеленый шелковый платок. Она нас, как цыплят, на землю уложила, сама сверху легла, а потом мы накрылись этим платком! В гуще молодой кукурузы немец нас не заметил, хотя парочку очередей и выпустил прямо неподалеку... Когда поднялись наконец из кукурузы, мама стала закрывать нам ладонями глаза: море крови, мертвые люди, раненые, дети кричат... Подъехали какие-то подводы, наши военные стали живых собирать, тела погибших укладывали в телеги. Кошмар... Нас не взяли: мы не раненые, с нами взрослая женщина, как-нибудь дойдете до ближайшего населенного пункта. Остались ли эти люди живыми?! А мы побрели с мамочкой. Юлька, младшая, молчит, терпит. А ей-то  всего  восемь лет было тогда, мне - одиннадцать...  Я, как назло, разнылась: то  камень попал в сандалию, то пить, то кушать! Мама шла молча, в лесу мы постоянно сталкивались с какими-то людьми, расходились после недолгих разговоров.

 Пещанка
 Война шла уже третьи сутки. По пути мы ели все, что напоминало еду: то стебли растения (встречные показали), негорького, лохматого такого, то однажды прямо буханку хлеба нашли. Деревенская буханка. Большая, свежая!  Долго боялись ее брать: вдруг отравленная? Мама первая решилась: откусила, легла на землю, нам приказала идти на восход солнца, если что... А мы там соображали, где он, восход?! Ревем над мамой. Потом она и нам дала поесть от этой булки.
В конце концов добрели до маленького сельца со смешным названием Пещанка. В Пещанке народу полно: такие же отпускники стремятся уехать, как-то вырваться на Восток: многие отдыхали в санаториях... Нас опять спасло мамино хладнокровие. Она не стала метаться: огляделась, прошлась по селу, договорилась со старушкой, живущей в ветхом домике, что будет ей за жилье помогать: стирать, убирать, лечить, если понадобится. Так и остались... Бабушку звали Верой. Ворчливая была, но добрая: посылала нас с Юлькой в курятник за яйцами, а потом нам же готовила завтраки. Говорила, что ей яйца есть нельзя...
 А потом, 19 июля, фашисты заняли Винницу. Через день были уже в Пещанке. Первый приказ: всех евреев, комиссаров, коммунистов, а также членов их семей собрать на сельском майдане. Мама с бабушкой совещались недолго: ночью женщина с детьми должна уходить в лес. Вот еда, вот скатка-одеяло... Не к добру такие приказы, слышали уже!

Расставание. Сталинград одним...
 И мы пошли в лес. Ночью шел дождь. И я простудилась... Да так, что начался бред... Мама оставила сестру со мной, сама в село, к бабушке. Та согласилась меня забрать. «Потом, мол, когда война кончится, вернешься за девочкой». Кто думал тогда, что все растянется на четыре года? Мама с Юлей ушли. Правдами и неправдами, но добрались до Сталинграда. Надеялись, что смогут через Волгу переплыть, и все: можно будет вздохнуть чуть-чуть... Этого «вздоха» ждали почти год. Мама устроилась на знаменитый теперь артиллерийский завод «Баррикады», сестра училась в школе. И все ходили рыть противотанковые рвы и траншеи.  Работали так, что многие женщины падали в обморок прямо во рвах. А потом и туда пришли немцы... Мои не успели убежать и полгода прятались под бомбежками в полуразрушенном подвале. Мама была ранена в ногу, никто ее не лечил, и нога так и осталась на всю жизнь покалеченной, искривленной... Юлька научилась стирать бинты, и, если в подвал заглядывали русские раненые солдаты, меняла им повязки... Эх, да если бы она сейчас была рядом, лучше бы рассказала...

Германия для другой...
 С Машей судьба распорядилась совсем уж круто. «Болела я долго, этим, кстати, и бабу Веру спасала: немцы, заглядывая в убогий домишко, тут же убегали: тиф! А потом, когда поднялась, началось страшное. Всех молодых ребят и девчонок, лет по 14 — 15, согнали на площадь и, не обращая внимания на крики родни, матерей, погнали в телячьи вагоны. Полицаи объясняли: в Германию! На работу, за лучшей жизнью! Крик стоял сутки над селом. Через неделю в телячий вагон попала и я: немец схватил на улице и потащил к месту сбора. Я уже в последний момент увидела бабу Веру: она стояла, согнувшись, прикрыв глаза от солнца, и все что-то кричала... Везли нас больше месяца. В нашем вагоне было человек шестьдесят, все подростки, такие же, как я. Нас практически не кормили: баланду давали и мокрый какой-то хлеб. Я не знаю, почему выжила: недавняя  болезнь сильно подорвала  здоровье. Привезли  в Германию. Как город назывался, не знаю.  И начали распределять по работам: нас уже ждали хозяева, «баеры», помещики... Разобрали всех: кого куда... Остались я, да  еще девочка моего возраста, горбатенькая. Сидим у стены, сжались в комок, плачем: где мы, что с нами будет? Тут к нам подошла очень толстая женщина. Она нам просто огромной показалась! В фартуке поверх сборчатой юбки, в косынке. Взяла меня за руку, а та девочка вцепилась мне в подол, кричит... Немец рядом стоял, с автоматом, нацелился, вот-вот пристрелит! И вдруг чудо: толстая тетка что-то сказала немцу, взяла мою подружку за тоненькую ручку и посадила в телегу. И покатили мы в новую жизнь, грязные, голодные и больные... По пути познакомились: нашу хозяйку звали Эрвина. У нее есть сын, Альберт, дочь Анхен, внук Конрад... Объяснялись жестами, на пальцах... Поняли, что фамилия нашей хозяйки —  фон Гаус. Сутки были в пути, ехали куда-то под Дрезден. Оказалось, в маленький городок Хайденау».

Эрвина — немецкая мать
 Не зря девочек забрала эта женщина: не справлялась она с войной. Сама Эрвина без конца пила какие-то микстуры, Анхен и Конрад жили в Дрездене, у нее гостили летом. А вообще в большом хозяйстве, кроме Эрвины, оставался только ее сын  — Альберт, двадцати лет. Вернулся с Восточного фронта без ноги. Через неделю после начала «Блицкрига» в полевую кухню, где собрались немцы, наши шарахнули снарядом. И все. Остался один Альберт... Конечно, хозяйка хотела бы посильнее работников, но опоздала: всех разобрали.
Мария Сергеевна вспоминает: «Мне уже 13 лет. Бесконечная работа... Питались скудно и мы, и хозяева.  Моей подружки уже не было в живых: болела она чем-то... Гаусы похоронили ее на своем кладбище, рядом с матерью Эрвины. Ко мне со временем стали относиться, как к члену семьи. Даже Альберт, злой на весь белый свет, смягчался, когда я пела песни на русском (а знала я их великое множество) или когда я плакала, вспоминая маму и сестру... К тому времени  наши вовсю бомбили Германию, мы соблюдали светомаскировку, прятались в подвале, и я уже ждала, когда же вернусь домой, когда обниму милую мамочку?

Бомбили Дрезден!
 А потом случилось ужасное: в 45-м, англичане, «бритты», как их называли немцы, за два февральских дня разбомбили соседний Дрезден. Огромный город-музей, куда меня изредка возили (Анхен и Конраду отправляли свежие сельские продукты), был стерт с лица земли. Ничего страшнее не видела: люди «оттуда» шли неровными колоннами, все перепачканные кровью, кое-как перевязанные, обожженные... Много сумасшедших.  Падали прямо на дороге, умирали стоя, прислонившись к какому-нибудь дереву. Мы с Эрвиной сначала пытались помочь, потом она сорвалась с места, чуть не бегом в город, искать дочь. Нашла развалины дома и мертвого Конрада... Мы с Альбертом думали все: с ума сойдет. Ничего. Поднялась хозяйка.

Замужество
 Через месяц, когда первая тоска улеглась,  Эрвина вдруг спросила: сколько же мне лет теперь? Скоро пятнадцать?  Война к концу идет. Что творится в мире, мы не знаем:  в «выравнивание линии фронта» Гитлером и его генералами уже никто не верит. Радио отобрали власти. «Работало» только немецкое «сарафанное»... «Я долго не проживу, Мария... Альберту помочь будет некому... Он мальчик добрый, не обидит тебя. Да и найдешь ли ты своих после этого ада? Тебя в тюрьму посадят. Я слышала, что такое происходит в России...». Короче, Альберта и меня, мало что соображавшую, обвенчал священник в ближайшей кирхе. И стала я фрау Мария-Альберт фон  Гаус. Альберт не был завидным женихом: от большого хозяйства с хлевами, коровами, лошадьми почти ничего не осталось: все ушло на провиант для «доблестного вермахта». Инвалид опять же... Какая там любовь, выжить бы... Но жалость меня брала, когда он читал по вечерам «мирные» книжки и, бывало,  навзрыд оплакивал свою Германию. 
 Эрвину мы похоронили в середине мая: капитуляция, сирень цветет, наши танцуют на площадях!.. И я: не наша и не ваша, ничья... Русская девчонка с немецким мужем-инвалидом. Тогда-то я его и бросить могла, брак-то церковный был, кто там знал про него? Но — первенец уже потихоньку давал о себе знать! Это и радостно было, и странно. Альберт  плакал, когда малыш пяткой ему стучал: папа, война кончилась?»

 Встречи
Прошли годы. С сестрой Юлией и  матушкой своей Мария Сергеевна встретилась только в шестидесятых годах, на территории Польши. Как-то Альберт постарался. В то время фон Гаусы жили уже в Швейцарии.  Мамы Юлии и Марии вскоре не стало. А с сестрой связи не  теряли: через польских друзей, тайком, передавали приветы друг другу... Теперь вот свободно общаются. Альберт после войны занялся виноделием,   разбогател.  Юлия Сергеевна, сестра,  замужем. Дети, внуки, даже правнуки...
«Иногда кажется, что прожила несколько жизней... И силы есть еще, и чувствую, что время уходит. Вот такая судьба...» На вокзале в Кропоткине Марию Сергеевну встречали. «Вон сестра стоит, а этот красавец - внук ее, Сергей.  Сейчас он нас на своей машине быстренько домчит... А потом - домой. Альберт уже звонил, скучает...»