Волчица

Стесняясь, Александр Анатольевич Николаев достает клеенчатую «общую» тетрадь. Мы с ним года два назад вместе в больнице лежали: я так себе, а ему туго пришлось. На пару дней дал почитать: «Я ее нашел на чердаке. Писал лет десять назад. Хотел внукам оставить, а они разбрелись по свету, кому оно надо теперь? Верите, как сегодня все перед глазами... Плакал над каракулями. Теперь вот хочу все перепечатать и оставить сыну. А он пусть решает, как с этим быть. Вам, если хотите, расскажу, как мы пережили оккупацию». Про героические трудовые успехи было неинтересно читать, чувствовалось, что там, внутри, есть что «содрать». И я схватилась за очки и авторучку. 

СТАРАЯ ТЕТРАДЬ

...Александр Анатольевич поначалу пытался сам читать, но голос то и дело срывался. Потом начал рассказывать, то и дело поправляя себя. А после и вовсе отдал тетрадь: «Ну если вам интересно...»
«Когда война началась, мне было семь лет. Собирался в школу и даже пошел и проучился один год... Родители мои, Анатолий и Фира, были сельской интеллигенцией. Хоть и бедно жили, но дружно. Мама  – учительница в местной школе. Отец   – зоотехник. Мама была сиротой, сама не знала, откуда она и кто ее родители. Вроде с Украины. А мы – местные казаки: с хутора Краснокубанского. Это прямо на границе со Ставропольем.
Мы про войну и не думали! Голышом ныряли в Кубань, пока посиневших от холода нас не выгонит из воды мама, вечно проверяющая тетради... Мы – это я и мой брат Володька. Ждали еще одного ребенка, мама говорила, что родит себе дочку, а нас бросит. Шутила, конечно: по ночам целовала наши макушки, а если болели – сидела с нами ночи напролет.
Наш хутор был немаленький. Когда объявили войну, отец получил бронь, хоть и стучал кулаками в военкомате... Его, как главного зоотехника, оставили на восемь месяцев в резерве. Целыми сутками он мотался между колхозами: отделял коров от телок, телят в особое стадо. А самое главное – лошади. Он, бывало, плакал, так жалко было хорошего коня отдавать в кавалерию. «Его бы на племя, а его загубят...» Мама утешала: «Надо же бойцам коней...» И снова бесконечные поездки по конюшням: жеребят аккуратно гнать на станцию. Маток отдельно, жеребцов самых-самых оставить на племя. Остальных – в армию. Машины, вагоны, теплушки и денники – вот его заботы. Однажды пришел домой задумчивый: «Фира! Был на базаре. Сказывали, что евреев...» Мама все поняла. Евреев  – значит и нас, детей. Где-то в глубине ее памяти шевельнулась мысль о погромах, и началась бурная деятельность. До отправки отца в армию две недели. А немец близко: мы часто видели наши отступающие части. Бабы выходили с ведрами воды к дороге, поили уставших, пыльных бойцов, с надеждой заглядывая им в лица.

УХОДИМ

Мы стали замечать, что, как только начинает сереть на улице и солнце садится, мама и отец грузят двуколку мешками со всем, что можно было забрать с разоренных конюшен и коровников: колхозы все бросали, кроме кормов и животин. Наша посуда, ведра, попоны, мешок картошки, мука, одежда, мамины иголки-нитки-шерсть для вязания. Даже соль-лизунец, горькая невыносимо, находила место в повозке.
Нам не рассказывали ничего. Тем более что разрывы и «бахи» были все ближе. А бригадир с конефермы, уходя на фронт, пошутил: на дрова не разбери. Кое-кто из соседей, похоже, ждал немцев: пару раз спрашивали у мамы, куда же она собирается ехать? «Еврейка, мы же знаем». Это еще больше подстегнуло отца. И однажды ввечеру мы с братом и новорожденной сестренкой уселись в повозку. Под нами лежали рваные попоны, вовсю пропахшие потом, мы чихали, но держались мужественно. В ногах клубками свернулись кошка без имени и наш любимец, товарищ детских игр – Тришка. Еще щенком папа принес его, и мы выхаживали Тришку, пока он не начал кусать нас взаправду, так надоели ему наши игры... Вот уже страшно: папин конь переходит Кубань. В широком, но совсем мелком закоулке, воробью по колено. Об этом месте мы и не знали: дно с плотным песком, мы бы там все лето купались... А впереди были заросли камышей, едва заметная колея от нашей повозки, теряющаяся неизвестно где. Отец, видимо, выбираясь на берег, тщательно «заметал» за собой следы.
Миновали высоченные камыши, кое-где проваливались в мокрые ямы, но болот в наших местах отродять не было, мы и не боялись. Противные брызги закончились, и мы въехали в заросли терна, терпкой ягоды, колючих кустов. Кое-где попадался шиповник, усеянный краснеющими с одного бочка ягодами. И буквально с ходу уперлись в стену дома. Даже не дома, а так, не пойми что... Крыша почти на земле, сам дом – как землянка, ступеньки вниз. Ни с одной стороны его не видно, как ни присматривайся. Массивная дверь закрывалась не только на «вертушку», но и на круглый засов, кованный в нашей кузнице. Засов похож на огромный крюк, им можно ногу отбить...

ОДНИ

Отец уехал. Они долго стояли обнявшись с мамой, а мы ревели, хоть и мужики, обняв верного Тришку. Тот вертелся, но мы держали его крепко: страдать, так всем... Знали бы мы, от чего спасает нас отец. И о чем плачет мать... В этом подобии дома нам предстояло жить долго. В августе мы приехали, в мае, в конце, уехали... Да, почти десять месяцев. Облазили весь дом, скорее домик. Кто и когда его строил – неизвестно. Отец нашел его случайно, пробираясь через терновник, чтобы сократить путь домой. В домике оказалось две двери: одна на «улицу», где папа вырубил нам среди непролазных зарослей дворик. Другая дверь открывалась со скрипом и выводила в расщелину каких-то камней, которые надежно скрывали все вокруг. Море колючего терновника и камыша, вот теперь наше убежище...

ГОЛОД

Как ни хотелось съесть все припасы сразу, мама была непреклонна: есть три раза. И компот из шиповника. Маленькая печка с дымоходом, выходившим почему-то под подобие фундамента, надежно скрывала процесс приготовления пищи. Из еды были картошка, мука, немного сала и сахар кусками, который мама прямо в руке колола на три части: нам с братом и маленькой сестренке. Как ни экономили еду – ее не хватало. Мама стала сушить картофельные очистки. Горькая соль-лизунец из конюшни теперь была драгоценностью: мама ее крошечными кусочками растворяла в воде и добавляла в нашу немудрящую еду. Картошку теперь делили по две штуки на брата. Мама брала одну...

Уже была осень, по самодельному календарю мы определили: октябрь. И тут занемог наш Тришка. Кошку мы изредка видели: гладкая сытая морда иногда высовывалась из кустов и туда же уходила. Видно, ей пришлось «по душе» наше безделье, а бояться с нами она не захотела. А бояться было чего. Однажды мы слышали чужую речь, рев мотоциклов, какой-то техники. Немцы! Мама вытолкнула нас в запасную дверь, схватила сестренку и сама забралась в расщелину между камнями, покрытыми серым мхом... Когда все стихло, она в который раз встала на самый высокий камень, и, убедившись, что нашу крышу не видно, спускалась, успокоенная.

Ну да, Тришка заболел... Он почти все время лежал, уставившись в свою плошку. Иногда попьет водички, и все... И вдруг исчез. Мы поплакали, решили, что все: ушел умирать. А он явился! Да не один: с каким-то сусликом в зубах! Тащил его долго, но принес-таки... И моя мама, игравшая на пианино, читавшая умные книги, взялась свежевать грызуна... Несколько раз зажимала рот и выбегала во двор... Но в тот день мы ели наваристый суп. И хоть его было мало, все-таки хватило всем. А наш добытчик опять исчез и вернулся с новым «мышем», как называл сусликов брат Вовка. И так каждый день спасал нас наш маленький друг. Откуда он их брал, не знаю, степь была далеко. Но таскал же!

Уже подмораживало, суслики стали прятаться в норы, Тришка таскал их уже про запас, мама прятала в мерзлые камни: на зиму. Вера в скорое окончание войны утекала, как песок через пальцы...

ВОЛК

Уже зима накрыла все снегом, мы стали вообще невидимками... И вдруг! Вдруг ночью, когда погасла плошка с жиром, в окно тихонько стукнули. Надо сказать, что окно было в две ладошки, да еще отец забил его крест-накрест: мы все время сидели в темноте. Но стук был... Мама присмотрелась и ахнула: в окно смотрела морда зверя! Он крутился на месте и снова и снова вставал за задние лапы, наклонялся к окошку и лапой скреб по стеклу. Мама нас всех и собачку и всем недовольную кошку загнала на нары, где мы все спали, и стала кричать. Тришка лаял, мы ревели в три голоса... А волк, не отрываясь, смотрел на маму. На какую-то минуту мне показалось, что мама тоже волчица, защищающая свой выводок. Это я сейчас так думаю, а раньше-то нет, просто боялся. Она, не отрываясь, смотрела зверю в глаза. Тот наконец  угнулся, но от дома не шел. Утром ему кинули из дверей старого сала...

Теперь «для нужды» был отгорожен маленький закуток, и мама чуть приоткрывала дверь, чтобы вылить содержимое поганого ведра. На улицу выходить можно было только днем и только вдвоем, чтобы подышать свежим воздухом. Причем мама, как волчица, следила за каждым нашим движением. Она и лицом как-то изменилась. Раньше кудрявые волосы были аккуратно заколоты, на голове пестрая косынка. Теперь прекрасные волосы космами выбивались наружу, взгляд стал злой, казалось, что еще секунда и она, как тот волк, приподнимет верхнюю губу и зарычит. Наши ночи теперь сопровождали тоскливые волчьи завывания, и Трифон проявлял чудеса собачьей трусости, забиваясь под одно с нами одеяло. Дверь закрывалась на страшный лом, который теперь рассматривался как оружие. Волк (или волчица) подходил каждую ночь к нашему утлому домику. Однажды... Может, это сон был? Мы нашли двух зайцев у порога. Каждую ночь он смотрел в окно, как будто выбирал... Кого? Мама зажигала просмоленный факел из попоны и тыкала в окно: волка это не пугало. А сгореть мы могли бы.

Где-то в феврале или чуть раньше, в конце января, мы затыкали уши от близких разрывов. Грохот стоял страшный, и мама молилась, чтобы никто не пришел к нам сквозь непролазную чащу. Волк исчез, видно и его напугал этот грохот... Мы и самолеты видели, и слышали, как где-то вдалеке лязгают танки... А потом все стихло.

ВЕСНА

Несмело полезли из сухой травы первые цветы, травка, набухли почки...

Весна! А папы все нет. И война идет... Мама все чаще уходила от нас, плакала за домом. Мы уж подумывали вернуться домой, что-нибудь придумать, почему нас не было, и будь что будет... Мы с братом рвали черемшу, и к запаху конюшни прибавился запаха чеснока. Мама находила какую-то целебную травку, заставляла нас есть ее сырой: чтобы не простыли. Одежки у нас были совсем никудышные. Некоторые пришлось заново шить из старых попон. Нам хотелось жить, веселиться, играть с Тришкой, кошкой, и даже баюкать маленькую сестренку, которая уже пыталась выговорить какие-то слова, понятные только маме. Голод мучил, но не так, как прошлым летом и осенью: мы все время находили какую-то съедобную траву. Мама заваривала веточки шиповника, ежевики, плотным комом растущей тут же...

ЧЕЛОВЕК

В мае мы увидели человека. Мама снова превратилась в ту страшную старуху-волчицу: загнала нас в дом, сестренку засунула под лежанку, открыла вторую дверь, чтоб убегали, если что... Рядом с ней остался Тришка. Человек был нам знакомый: дедушка из нашего хутора. Он тоже испугался: мамины глаза не сулили ничего хорошего. «Детка, не узнал... Ты как тут? А твой муж сказал, что отвез тебя к тетке... Нет, не сказал куда... А оно вон что! Так, может, и правильно: коммунистов, стариков, евреев у нас побили, звери! Бабы бежали, на колени падали – верните, не убивайте! Предал этот, твой сосед: полицаем заделался, куды там! Полицай уже арестован: наши пришли. Да и мужики кое-кто вернулись. Калеки, конечно...»

Договорились, что дед придет в хутор, откроет наш уцелевший дом, его жена вымоет там, протопит печь. А потом они приедут за нами.

МЫ ПОБЕДИЛИ!

...И вот мы дома. Он пустой. Куда-то делась наша мебель. Покалеченный стол, стулья, разломанный шкаф дедушка заботливо сколотил. В сарае нашлись старые салфетки, соседки принесли что-то из обихода: чугунки, скатерть... Так и обжились потихоньку. Мама снова пошла учительствовать: учителей не осталось... Однажды ночью я вижу ее. Как слепая, идет по недлинному коридору, тихо охает и падает в темноту... Зажгли свечу: отец! На костылях, ноги ниже колена нет, подпирает ее деревяшка. На другой день он уже пошел докладывать председателю сельсовета, такому же колченогому, что готов приступить к работе. «Буду приближать победу!»
Еще полтора года мы ее ждали, победу: всем хутором собирались у общественной черной тарелки репродуктора, бабушки били поклоны, молясь за наших солдатиков. И однажды она пришла: прекрасная, как весна – Победа! Отец, хромая, танцевал и обнимался с солдатками, бабульками, мамой. Кто-то криком кричал: не пришел с войны сын, муж, брат... Старики палили из двустволок, спрятанных от врага. Прятали не только ружья, но и четверти с самогоном. А иначе откуда б они взялись?

И снова отец собирал табуны и стада, мама проверяла тетради. А мы носили букеты цветов к памятнику тем, кто никогда не придет с войны. Всем хуторским «миром».

За доверие благодарю Александра Анатольевича Николаева: тетрадь он дал мне на несколько дней, чтоб разобрать,  – писана химическим карандашом. Для него это  – жизнь. Для меня?.. Да тоже. Больше мы не виделись никогда.